Огнем, мечом, крестом (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 23

— Княже, сейчас я тебя сапоги сниму, ты устал сильно — отдохни.

Девушка опустилась на колени перед кроватью — каждый вечер она раздевала и разувала Лембиту, что доставляло ему нешуточные моральные терзания. И все дело в том, что за последний зимний месяц Айно превратилась из замухрышки в красивую и статную девицу, к которой немилосердно тянуло, до скрипа зубов. Он прекрасно осознавал, что может овладеть ей в любой момент, и девчонка ему не откажет, но только при возникновении этой мысли, чувствовал себя скотиной, которая воспользовалась «служебным положением», так сказать. Однако он взрослый мужчина, а его добровольный «пост» сильно затянулся.

Нет, проблему можно было быстро разрешить, завалив на постель любую женщину, которых в детинце хватало, да они сами ему «глазки» строили. Но такой блуд Лембит не приветствовал чисто по медицинским показаниям — мало ли что поймаешь, вылечить невозможно. А то что девчонка в него «втюрилась» по самые уши, было очевидно — Айно волком смотрела на других служанок и к нему в опочивальню их не подпускала. И правильно делала — подбросят в кружку чего-нибудь ядовитого, католики на это дело мастера. Как ему тут сказали — в день начала похода на Ригу отравили князя Владимира Полоцкого, тот умер на глазах собранного войска. Девчонка проверенная, племянница Тармо — сама кого угодно за него зарежет, по ее глазам что-то такое видно, особенно в последнее время.

— Ложись, мой господин, ты устал, живо тебя согрею, сама столько этого ждала… Сейчас… сейчас…

С каким-то непонятным выражением запредельной решимости в глазах, охрипшим голосом произнесла девчонка, и ловко сбросила с себя одежду. Затем принялась его обнимать и целовать, правда, неумело, но с невероятным пылом и жаром. Он машинально стал отвечать, и процесс принял упорядоченный характер, как положено в любом технологическом цикле, где неумелый работник пытается компенсировать свои профессиональные недостатки удвоенным энтузиазмом и желанием научиться как можно быстрее настоящему делу. Скоро Лембиту стало очень хорошо — никогда в его жизни к нему с такой искренностью не относилась ни одна женщина, и он подумал, что настоящую любовь ни с чем не спутаешь… Юрьев оказался для «крестоносцев» очень крепкой твердыней, отразившей несколько штурмов — обороняли город русские и эсты отчаянно…

Глава 17

Хорошо знакомой ему Изборской крепости не было как таковой — еще не приступали к постройке ее каменных башен и стен. Но сам Изборск как таковой имелся, в Трувором городище, что совсем рядышком, от которого в его времени осталась каменная церковь и жалкие остатки укреплений. Но сейчас весь этот холм представлял твердыню с деревянными срубами, что являлись стенами и солидными бревенчатыми башнями, установленными по трем углам. А вот свободного пространства внутри крепостного вала практически не было — ведь холм не столь большой и протяженный, чем соседний, где сейчас расположен посад. Так что строительство там будущей крепости закономерно — псковичи осознают всю угрозу с запада только тогда, когда на границу выйдут крестоносцы и попытаются пройти дальше, раздвигая пределы завоеваний. И не стоит рассчитывать на единую веру в Христа — Лембит уже осознал, что в это время к «великой схизме» совсем иное отношение, чем в будущем, сами крестоносцы не рассматривают «ортодоксов» за равных им, скорее приравнивают к еретикам, которых нужно принудить вернутся в лоно «матери-церкви». Ведь и двадцати лет еще не прошло, как носители крестов захватили и разграбили Константинополь, вполне христианский город, хотя изначальной целью четвертого по счету похода был Иерусалим. Да и в русских княжествах на Двине, уже сгинувших под напором «меченосцев» были уничтожены все церкви, а православие исчезло как таковое. Так что Юрьев неизбежно разделит их судьбу — времена нынче жестокие, образованием и гуманизмом неизбалованные, и люди тут во имя «чистоты веры» и не такое еще творить будут, ткни только пальцем в того, кого «еретиком» папская власть посчитает, наместника самого бога на земле…

— Удивил ты меня, княже, сильно удивил, — медленно произнес Владимир Мстиславович, — и грех мне сомневаться в божьем промысле. То-то у тебя крестик златой с тонкой работы цепочкой, и руки книжника, отнюдь не воина, это сразу заметно. Да и рыцарские доспехи ты носишь с принуждением, тягостно тебе в них, с рождения не облачался. И мозолей от меча, воина, а не страдника, у тебя не имеется, зато другие, непонятно откуда и от чего взявшиеся. Такое сразу видно, потому и говорю с тобой сейчас откровенно, князь Леонид Иоаннович. Да еще секрет «греческого огня» знаком тебе, но не сама эллинская речь. Да и по-нашему говоришь по иному, как и на других языках — я имею наречие чуди, да тевтонский говор. И латыни ты не знаешь толком, хотя множество слов тебе знакомо — но не родной язык, это видно. Так ответствуй мне смело, ничего не опасаясь, откуда ты взялся такой⁈

Лембиту сохранял полное хладнокровие, он не чувствовал исходящей от князя угрозы, а лишь безмерное любопытство человека, который ищет ответа на мучающие его вопросы. А потому играть в «молчанку» или отделываться увертками, было не только бесполезно, но даже вредно, ведь доверие главное, что должно быть между людьми в настоящем, особенно когда в будущем они оба, связанные общей тайной, могут стать друзьями

— По христиански я действительно Леонид Иоаннович, как видишь имя и отчество мое греческие, но сам я не эллин. Отец мой эст, знатного рода, но лекарь каких в этом мире просто нет, от бога. Мать из русичей, псковская боярыня по родителю своему, а потому во мне кровь двух народов смешана, двух великих родов. И говорю я на этих двух языках свободно, и порой мысли в голове на них звучат слитно. А кроме того знаю германскую речь, понимаю латынь — но в нашем мире этот язык считается «мертвым». И вопросы, что задал тебе в ответ на речи англов и франков, потому они были для тебя непонятные. Как и твоя речь для меня порой трудна. И то обоснованно, ведь нас с детства учили совсем другому наречию.

Говорил Лембит искренно, и князь это уловил — в глазах полыхнуло, и Владимир Псковский сам наклонился над столом, над которым стояла вечерняя трапеза, пусть не обильная, скоромная, да еще с вином — вот только даже по кубку «красного» они еще не отпили.

И не сколько спросил, потрясенно выдохнул:

— Откуда ты, княже⁈ Раз говоришь о мире ином?

— Я из другого времени, княже, может быть и смешно, но дочь твоя, что ты выдал замуж за Теодориха, имела потомков от сына-сиротки, что сейчас маленький, из рода уже графов Буксгевденов — их кровь есть в моем отце, и течет во мне. Просто ты мой дальний пращур, нас разделяет восемь веков. И не смотри на меня так, лучше взгляни в окно через эту вещицу. И когда дальнее для тебя станет близким, а смутное видимым и различимым, ты поймешь, что нет обмана в моих словах. Так время и разделяет, и сближает. Посмотри вот так, именно через это. Просто откинь щиток от бойницы.

Князь не взорвался гневной вспышкой на его слова, нет, он взял маленький бинокль, и не откинул, чуть ли не вырвал щиток. И приставил к глазам окуляры, непроизвольно вскрикнув через секунду. Но бинокль не выронил, продолжил смотреть снова, не побоялся снова прижать к глазам. И уже только ахал, не сдерживая эмоций, разглядывая окрестности. А Лембиту уже подсунул «половинку», та вдвое больше увеличивает.

— В эту подзорную трубу посмотри, княже, будет гораздо лучше видно, и на все вокруг внимательно посмотри, убедись, что хорошо видно и различимо, а не мираж или морок перед глазами стоит.

Владимир Мстиславович отдал бинокль, и прижал к правому глазу окуляр, зажмурил левый. И такими словами выразил свое восхищение, что ни один монах эти бы изречения в летопись не занес. А Лембиту настоятельно попросил увлекшегося лицезрением окрестностей князя: