Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич - Страница 60

– И что, действительно такой город-кабак был? – перебил Савву Максим.

– Что ж тут дивного? Ведь есть же река Пьяна, так почему бы не быть Синбир-кабаку?

– И что же случилось со Змеем-аспидом?

– А то, – Савва перевернул книжную страницу. – Уверовали мордва и чуваши в великую силу русского князя и подступили к нему с мольбой избавить их от ужаса здешних мест. И поднялся Святослав на Синбирскую гору и начал своим богатырским мечом рубить дуб-великан, на котором из золотых цепей было свито гнездо Змея-аспида. Не успел тот и крылья распростать, как дуб рухнул и покатился под гору, идолищу все косточки передробило, он и издох.

– Занятно, – сказал Максим. – Ты это сам выдумал или с Потаповной совет держал?

– Экий ты, Максим, Фома неверующий, – скривился Савва. – Запомни, что когда не станет чудес, то и жить человеку будет незачем. Станешь дальше слушать?

– Прости, Савва, но не о том у меня сейчас думы.

– Как знаешь! – монах обиженно поджал губу и, закрыв книгу, сунул её за лавку. – Конечно, я не учён, простой переписчик, но ведь и я душой не обижен, и я хочу своё слово молвить.

– Прости, Савва, я не в себе. Стенька уже другой раз мне мою смерть показал, до сих пор не могу отойти от страха.

– Что он хотел с тобой сотворить? – всплеснул руками Савва.

– Наверно, в куль зашить да в Волгу кинуть. Его повадки давно ведомы всем.

– Ай, кромешник! И как его мать сыра земля носит!

– Народ ему в рот смотрит, или народ неправ?

Савва задумался.

– У нашего народа бараньи мозги и медвежьи ухватки, – печально сказал он.

– Как же Стенька с ним совладал? Или у него есть тайная сила?

– Не ведаю я о том, – сказал Савва. – Не скоро всё станет ясно. Так споткнётся вор о Синбирск, что головы на плечах не удержит!

Максим непонимающе воззрился на монаха. Савва поманил его пальцем и, оглянувшись, прошептал на ухо:

– Святые соловецкие старцы передали Степану Ерофеевичу для Стеньки грамотку. Аз, грешный, снял печать и прочёл, что они лишили вора своего благоволения. И чтобы он в этом не сомневался, это покажет ему при всём народе святой крест.

– Какой святой крест, всякий крест свят, – сказал Максим.

– Про то, какой, и я не ведаю. Ждать надо, сказано же: при всём народе. Значит, мимо наших глаз не пройдёт.

Савва с доброй завистью посмотрел, как Максим только коснулся головой лавки, так и уснул. «И я молодым бессонницы не ведал, – подумал он. – А сейчас, пока все бока не пролежишь, не уснёшь». Заметил сиротливо оставшийся на блюде оладышек, собрал на него остатки сметаны и, благословясь, отправил в рот. Долго лежал с открытыми глазами, считая, чтобы скорее уснуть, мерцания лампады, но сон всё не шёл. Савва подхватился с лавки, встал на колени перед иконой Святой Живоначальной Троицы и с чувством искреннего благословения тридцать три раза прочёл Господнею молитву: «Отче наш, Иже еси на небесех…» Затем поправил фитилёк лампады и возлёг на своё сиротское ложе.

Неподалёку от Саввиной каморки в своих покоях бодрствовал Степан Твёрдышев. Он держал полученную от соловецких монахов грамотку и решал, вскрыть ли её и прочесть или, не читая, перебросить через прясло вору, от греха подальше. После кровавых проделок Разина на волжском Низе Твёрдышев стал подумывать, не слишком ли заигрались монахи со Стенькой: поднявшись на лучших людей, он стал выказывать такую лютость, что на поучения соловецких старцев, а они были ведомы Твёрдышеву, перестал обращать внимание. «Зачем он людей десятками за раз, в кули зашив, садит в воду? – недоумевал Степан Ерофеевич. – Как-то не по-русски всё это. Русский вор горазд кистенем человеку голову проломить, чем кидать его в воду».

Старцы торопили Разина скорее идти на Москву и освободить великого государя от злокозненной опеки набольших бояр, а Стенька пол-лета гулял в Астрахани и только к осени приволокся в Синбирск. В последней грамоте должны быть, по разумению гостя, важные вести, и он, как это уже делал, с помощью ножа отлепил печать и вынул из чехольчика бумажный свиток.

По коридору, пошаркивая кожаными ичигами, прошла Потаповна. Твёрдышев кинул взгляд на дверь, та оказалась незапертой. Шлёпая босыми ногами по холодному полу, он добежал до неё, накинул на пробой крюк. Подошёл к столу, выпил из кувшина медового квасу и вернулся на лавку. Словеса соловецкого плетения, в которых мысль была всегда схоронена в нарочито путанном краснословии, разгадать было нелегко даже имевшему навык в чтении раскольничьих грамоток Степану Ерофеевичу. На сей раз он прочёл грамотку не два раза, как это делал обычно, а пятижды, но всё равно мало что понял. Было ясно, что старцы отступились от Стеньки, но чем это вору грозит? Также не разгадал Твёрдышев слова о святом кресте, лишь засомневался, а знают ли соловецкие старцы настоящего Стеньку? У цыгана на гайтане тоже крест, но кто решится считать его христианином?

Обременённый нелегкой думой, как ему поступить с раскольничей грамоткой, Степан Ерофеевич ворочался на лавке до первого часа дня, когда государев колокол на Крымских воротах ударил на всю округу и возвестил, что пора вставать ото сна и синбирянам, запертым в деревянном городе, и воровским людям, обложившим Синбирск плотным кольцом осады. Степан Ерофеевич подошёл к небольшому оконцу. Пальцами стёр с него испарину, глянул наружу, где всё было мглисто и сумрачно. По утрам Синбирскую гору уже стало накрывать осенними туманами, крыши изб намокали от росы и сочились влагой.

Твёрдышев, не зажигая свечи, в потёмках оделся, сунул соловецкую грамотку в рукав кафтана и, стараясь не скрипнуть дверью, вышел на крыльцо, там огляделся по сторонам, прислушался и пошёл к пряслу на Крымской стороне. Дверь в наугольную башню была открыта, синбирские ратники, имея от себя в полутораста саженях Стеньку Разина, служили беспечно, осада уже была явью, но не все это понимали. Потому и сторожей на прясле не было видно, они спали внутри башни по ярусам на соломе, укрывшись овчинами, и будить их надо было не государевым колоколом, а пинками начальных людей, которые пока ещё сами не продрали глаза.

На втором ярусе Твёрдышев возле пушки поднял увесистый камень и стал подниматься на третий ярус башни, который был уже выше крепостной стены. Сторожил верхний ярус всего один ратник. Увидев Твёрдышева, он крепко ухватил пищаль рукой и сделал боевой вид.

– Где другие стрельцы? – строго спросил Твёрдышев.

– Ребята озябли и ушли вниз погреться, – ответил стрелец, с опаской поглядывая на близкого к воеводе человека.

– Я бы тебе и курятника не доверил сторожить! – строго объявил Твёрдышев. – А ну, бегом вниз, и всех поставь на ноги!

Стрелец прислонил к срубу бердыш и поспешил к лестнице. Степан Ерофеевич проводил его взглядом, затем вытряс из рукава кафтана грамотку, привязал к ней камень и через бойницу по пояс высунулся наружу. Из наугольной башни хорошо были видны Волга и острог, над которым утренний ветерок шевелил тремя конскими хвостами казачьего знамени. Дорога с подгорья к городу была почти рядом. По ней шёл человек явно воровского вида, с копьём, на боку сабля без ножен. Надо было спешить, и Твёрдышев ртом издал глухой похожий на коровье мычание звук. Человек заозирался, потом увидел, что кто-то помахивает ему рукой. Он остановился и стал ждать, что будет дальше. Твёрдышев из всех сил размахнулся и бросил камень с грамоткой прохожему под ноги. Тот подхватил гостинец и сразу юркнул в кусты, чтобы не нашлись ещё охотники на его находку. Твёрдышев проводил его взглядом и подошёл к лестнице.

Посланный Степаном Ерофеевичем сторож привёл заспанного десятника.

– Так-то ты службу несёшь! – строго сказал Твёрдышев. – Полову из волосьев повытряси! Ряшку наспал, что в огород пугалом нужно ставить. Ты чьего приказа?

– Бухвостова.

– Вот ему-то воевода и выговорит за твою службу. А ты сам готовься штаны распоясывать и под батоги ложиться купно со своим десятком!

– Помилуй, Степан Ерофеевич! – десятник был готов упасть на колени. – Больше такого не будет.