Сорок шесть минут - Кучеренко Максим - Страница 20

В полном китайском волшебстве, в углу с посудой и чайной доской, в окружении шкафчиков, коробок, полок с кавалькадою исинских чайников, в окружении фарфоровых чашек, а также новомодных термокружек с глиняным покрытием изнутри, в ароматическом облаке и в присутствии только лишь безмолвного и всезнающего продавца Анастасии, восседали православный батюшка и я, странствующий психиатр. Для потребления чая в череде неспешных вопросов и ответов.

Наступали дни Великого поста, в который пить чай не запрещено.

Радостный, как обычно, улыбчиво сверкая очками, излучавшими умный благородный свет, отец Леонид ровно в час дня ожидал меня по понедельникам на Троицкой, и мы рассаживались, и я начинал поливать кипятком посуду, согревая её, засыпал чай в гайвань – заварочную чашку с крышкой, которая является душой процесса, так сказать, всего церемониального дела. К самому началу хорошо заходил любой «вкусовой» чай – красный ферментированный, или улун, или даже не очень почитаемый мною Тегуаньинь (он же «ТГ», как говорят «чайные пьяницы»).

Выпили по первому глотку – шоколадно-сладкого бодрящего красного чая с традиционным вкусом.

– Это тот, который португальцы купили у китайцев, потом продали голландцам, а голландцы подарили английской королеве и, чтоб не путаться в чаях, назвали его English breakfast, а на самом деле он «Лапсанг Сушонг № 200». На языке чайных пьяниц называется «двухсотый», – сказал я.

– А у меня, Максим, вопрос к вам есть: почему вы теперь бисы не играете, а целиком программу сначала и до конца, и всё?

– Наши коллеги-админы так считают, – отвечал я, – типа новое веяние в концертной индустрии, чтоб не вводить слушателя в заблуждение, потому что некоторые думают, что всё закончилось, и надо уходить, и мы теряем молодую публику во время бисов.

– Хорошо, Максим, тогда еще спрошу: а вот вы когда книжки прочитываете, вы их потом куда деваете?

– Вы знаете, отец Леонид, я пытался их куда-нибудь девать, но не получается – много подписных изданий, поэтому имею два книжных шкафа, которые стоят и стоят, а книжки выкидывать куда-либо жалко. А скажите, Отец Леонид, почему на иконе «Матери Божией «Троеручица» три руки изображены?

– Это, Максим, вот почему. Иоанн Дамаскин в период иконоборчества написал три воззвания византийскому императору, чтобы вернуть почитание икон, но тот разгневался и отсёк ему правую кисть, коей он писал воззвания, и вывесил её на площади в знак устрашения. Через три дня кисть Дамаскину отдали, он приложил ее к культе, и кисть чудом приросла. Потом Иоанн Дамаскин отлил такую же кисть из серебра и принес её к иконе «Богоматерь с младенцем» в знак благодарности. С тех пор она и называется «троеручица».

– «Выдохнул» наш «Лапсан Сушонг» – шестой пролив уже пошёл, – сказал я. – Давайте чего-то еще попьём. Как вы смотрите на то, чтобы шен пуэра попить. Знаете, чем шен пуэр от шу пуэра отличается?

– Нет, Максим, но я Вам доверяю.

Хороший исинский чайник и разлом от сбора далёкого 2005 года с природных чайных деревьев провинции Гуандун сделали своё дело. Пост-ферментативные фракции вступили в контакт с пористой глиной чайника, похожего на таинственную игрушку. Ко второму часу нашего чаепития души наши заиграли пентатоническими нотами поднебесных музык, отражаясь в пересечённых пространствах православного клирика и странствующего психиатра.

– Ой, Максим, у меня опьянение сейчас, как от коньяка. Почему-то вспомнил историю Дворкина из книжки «Афонские рассказы», давайте расскажу.

– Давайте, отец Леонид.

– При СССР дело было. Приехал один англичанин в Москву, приходит в храм – осенью дело было – улыбается и говорит тётеньке со шваброй на ломаном русском: «Христос Воскресе!». Она замерла, перестала дышать, переменилась в лице и злобно закричала: «Неееет!», и вытолкала его на паперть, и захлопнула дверь храма. Таково было первое знакомство с православием.

Мы засмеялись, как это бывает в благостном чайном настроении. Я вспомнил, как ещё до крещения постился Великом постом со своим другом – психиатром Виталием Лежневым. Просто не ел скоромного ради «метафизической прокачки».

– Если руки свободны, а душа ничем не занята, и ты находишься в кругу друзей для умножения радости, можно прибегнуть к чаю, – умничал я. – Так сказано в Каноне о чае восьмого века.

– Да? И кто же написал эту чайную библию? – насторожился отец Леонид.

– Актер и поэт Лу Юй. Он впервые в семи текстах описал технические процессы заготовки чая и метод его заваривания, а также подготовку воды и разновидности чайной посуды.

В этот момент на меня с уважением посмотрели все чайные фигурки с чайной доски: и маленький Будда, и трёхлапая жаба богатства, и жёлтые глазки на расписанной эмалевой чашке. Пуэр давал о себе знать. Я вдруг, испытал неловкость от того, что ввёл отца Леонида в это пёстрое ароматное пространство, и что едва ли православный дух во дни Великого Поста удерживается вкруг нашей церемонии в сопровождении маленьких пляшущих чайных бесов, которые пугают русскую душу, находящуюся двумя этажами выше.

Открытый и добрый отец Леонид оборачивался вдруг мне своей подробной, дисциплинированной, волевой душой человека, умеющего смиряться, накапливать силы для своей великой – о восьмерых чадах – семьи, изыскивать силы для внимания к приходу, жить, на что Бог послал, и даже уделять время моим россказням.

Он же искренне радовался и находил во мне портал в мир рок-н-ролльных токов, и душа его как будто отдыхала с этим моим пестрым лицедейским несовершенством, и хотелось ему привнести в неё то, что он точно в ней видел. Видел, но мне не говорил.

«Да это же просто чайная исповедь», – подумал я. Ещё почему-то вдруг вспомнил, как в храме однажды на многолюдном соборовании я на помазании вдруг увидел перед собой отца Леонида, как бы возникшего ниоткуда. Он проворно нанес мне на чело и руки елей и опять пропал. Многие кадры, накопившиеся за годы наших случайных встреч, монтировались в фильм.

Я разрезал яблоко ножом. Всегда правильно на высоте чаепития закусить фруктом, в особенности если пьёшь пуэр. Закусить грушей или яблоком, может, ещё орехами. Чайному вкусу они не мешают, а желудок от воздействия танинов «прикрывают».

– Максим, скажите, вот я открыл для себя творчество Дэвида Бирна. Это же удивительно.

– О да, отец Леонид, еще у него есть замечательная книга об истории музыки, да и вообще клуб CBJB (сиби-джиби) – это влиятельнейшая точка постпанка в Нью-Йорке восьмидесятых.

– Вот пост закончится, обязательно переслушаю весь его панк. В пост музыку не слушаю.

Время переставало давать знать о себе. «Вот они, центральные эффекты пуэра», – подумал я. Шел третий или четвёртый час нашей встречи.

Мы вышли из чайной. Было свежо и шумно, как всегда в этом месте над Самотёчной площадью: в окружении восемнадцати полос эстакады с возвышающимся силуэтом новой высотки близ Каретного. Отец Леонид явно никуда не торопился.

– Знаете, Максим, можете называть меня просто на «ты».

Я шутливо возмутился и сказал, что мне важно сохранять дистанцию и получать духовное окормление.

– Если вы моё потенциальное духовное чадо, то я ваше чайное чадо, – расхохотался отец Леонид. Мы сели в трамвай и поехали по Самотёке прямиком в Новую Слободу – к последней городской линии на карте Москвы 19-го века. Далее следовала Бутырская тюрьма и поле, давшее название улице Палиха – теперь моему новому адресу. Проезжая через площадь Борьбы, я обратил внимание на скульптуру Венедикта Ерофеева – автора поэмы «Москва – Петушки». Вдруг образ Лу-Юя и Ерофеева совместились дня меня. «Чайный Канон» и «Москва – Петушки» оказались рядом на незримой полке.

Мы попрощались:

– До свидания, отец Леонид.

– Ну прощайте, отец Максим.

Отец Леонид посмотрел в сторону Бутырской тюрьмы, притаившейся в жилмассиве Новослободской улицы, и вдруг тихо произнёс: «А в тюрьме Бог ближе. Так говорил отец Иоанн Крестьянкин, когда вспоминал о времени своего заключения».