Сорок шесть минут - Кучеренко Максим - Страница 13

– Сейчас твой Макс, – продолжал, вертя головой, Сечин, как воробей нахохлившись, – он над нами доктор молодой, а вчера на его дежурстве меня на вязки под роспись положили и скоты санитары помочиться не отпустили, я под себя надул!

– Саша, ну ты же матюкался, тебя же не поймать, а все уже спали, а ты барагозил.

Сечин, не слушая, уже заливал воду в кружку и погружал припасённый похожий на железный моллюск кипятильник с эбонитовой рыжеватой ручкой.

Эти двое врачей не уйдут сегодня домой. Сорокалетний Саша Сечин был доставлен из Ярославля, где он влетел в кювет, разбил машину, ибо ехал в Москву требовать повышения в звании своих друзей-сослуживцев из военного госпиталя. Саша был выдающийся доктор, энциклопедист и умница, но, погружаясь в алкоголь, однажды он впал в маниакальное состояние и превратился в больного большим биполярным расстройством. Как доктор по статусу, он вел себя в отделении вызывающе, и меня действительно слёзно просили подписать ему «фиксацию», а я по глупости не проконтролировал и ругал себя после, что взял грех на душу, оттого что Сечин насильственно обмочился. Санитары умеют мстить…

Огромный Дима страдал запоями. Ну, скажем прямо, не страдал. Это был его способ перевернуть жизнь, стать демоном, в этом состоянии он мог, ужасающий и неукротимый, прыгнуть, например, с моста Потона в Киеве вместе с соучеником Бычковым, ещё большим великаном-придурком, способным на всё. Ну и прочее по мелочам, типа двинуть заведующего хирургическим отделением, и опять быть уволенным, и опять напиться, и влететь под «КамАЗ» на своем скутере.

Дима – мой друг со студенческих лет. С ним мы ходили за крабами, ныряли с пирса, хлебали портвейн, орали под гитару Высоцкого и переписывали кассеты на его японском магнитофоне, огромном, как сам Диманя, Sharp-777.

Однажды мы втроём с Якубовским раздубасили квартиру нашей одногруппницы Наташи Ротарь, особенно запомнились мне тогда удары подушкой по люстре, которая загорелась от короткого замыкания. Но с возгоранием квартиры обошлось. Мне было ужасно стыдно тогда после всего этого, а ему с Якубовским – нет.

«Да по…й все, Максюша!» – хохотал он мне в лицо.

Может, это и была та точка, после которой я оказался в больнице в качестве врача, а он – в качестве больного. Кто знает.

Однако ещё не вечер. Еще только полчетвёртого.

Пока эти двое разговаривают, Белоногов – изверг и шизофреник с самой отвратительной репутацией хронического криминализированного больного – «подымает коня». У него бесцветное, безлюдное, как складской подвал, лицо, короткая стрижка, он безлик и безглаз, как воин терракотовой армии. Может, он и есть тот демон, который способен обвести вокруг пальца всю немецкую психиатрию.

В этот весенний день через приоткрытое окно в клеточку решётки опускается верёвка, к которой привязывается почему-то мультипликационный, от туманного ёжика, трогательный узелок. В этом узелке, как алхимический элемент зла, притаилась гадость из гадостей.

– Бля, Максюша, я, Сечин и Белоногов, мы укололись тогда из одного шприца, а потом на посту я увидел вот что… – расскажет мне через неделю Диманя со слезами на глазах.

Из-за белой спины постовой медсестры, из-за колпака её, похожего на колонну, прямо на столе между тонких бездушных журналов – историй болезни, прямо на одной из них (той, которая история Белоногова) Диманя увидел подчеркнутые красным карандашом три буквы. Букву В, букву И и букву Ч. Употребить из одного шприца со спид-инфицированным означало провалиться еще на один этаж вниз в этой печальной бездонной движухе. И Дима на пятый день своего пребывания в психбольнице прямо на «отходняк и депрессивный хвост», который имеется у всех тех, кто выходит из запоя, получил вот эту задачку на подумать.

В противовес своему коллеге доктор Сечин в это время нисколечко не расстроился и не оставлял своих стремительных прогулок по пятидесятиметровому коридору взад и вперёд раз по сто – под влиянием чая, приготовленного при помощи моллюска-кипятильника. Его беспокоили другие вещи, и он был полон безумных замыслов, витальный и неубиваемый, как герой какого-то тиражного комикса.

Но оставим их. В больнице бывают дела, скажем, государственной важности, так что двинемся дальше. Дело в том, что сейчас в свой кабинет вернулся главный врач Ведомцев Георгий Михайлович, пятидесятилетний мужчина с внешностью героев фильма «Крёстный отец».

Он снял элегантное чёрное пальто и, конечно же, белый шарф (на дворе конец девяностых всё-таки), проследовал в свой большой кабинет без портьер и пожал руку сорокалетнему визитёру с внешностью героев фильма «ТАСС уполномочен заявить».

Портьер на окнах в кабинете главного нет, и, говорят, вот почему. На утренних пятиминутках, из которых каждая третья представляет собой буквальный разнос всех и вся, впадавший в ярость Георгий Михайлович приближался к окну и убийственным хватким движением обрывал шторы.

Но сегодня эмоции были излишни, и дело касалось решения задачи деликатной. В кабинете присутствовал сотрудник госбезопасности, у которого отбирали права счастливые гаишники. Меня же вызвали срочно, поскольку я вчера ночью освидетельствовал этого господина на дежурстве. В протокол пришлось внести лёгкий запах алкоголя изо рта и повышенные цифры артериального давления, и более ничего.

Чтобы отвести беду от уважаемого сотрудника госорганов, нужно было переписать протокол без запаха и цифр давления. Я был своим среди джентльменов, которые мило улыбались мне на равных. Власть очаровывала меня.

Когда гэбист ушел, главный сказал своим хрипловатым чуть вибрирующим голосом, близким к голосу актёра Василия Ливанова: «Понимаешь, гаишнику поймать гэбэшника – это как наркоману уколоться чистейшим героином».

Надо сказать, что главной новостной повесткой в рутинной жизни больницы была возня с гаишниками по ночам. Они зарабатывали на взятках пьяных водителей, шедших на отъём прав из-за алкоголя за рулем. Гаишники после трёх ночи, прерывая священный сон дежурной службы приёмного покоя, через одного привозили трезвых, поэтому данные случаи были спорными – «как доктор скажет». Сгорбленные, сонные, мы с дежурной сестрой, похожие на белые мешки с картошкой, садились за столы и брали в сонные пальцы, как в онемевшие клешни, шариковые ручки под причитания санитарок типа «сколько можно по утрам мучить людей».

Славился борзостью один из гаишников – сержант по фамилии Пацюк. С глазами игрока на тотализаторе, возбужденный, грузный и всесильный, он вваливался в приёмный покой с полным чувством собственной правоты и хозяина жизни. Тебе оставалось в этой комедии быть «рукой судьбы», которая могла карать или миловать водителя.

Пресловутый «экспресс-тест Шевкунова», та самая зелёная трубка для того, чтобы в неё дышали, могла давать ложноположительный результат, а известные теперь промилле считали только в случае с фатальными ДТП.

Если ловили пьяного водителя и барыжили с него взятку, протоколы рвали тут же во дворе больницы и выбрасывали их из окошка машины. Наутро разорванные листы размётывал по больничному двору ветер. Все в Доме знали, что гаишникам ушло в эту ночь двести долларов. Денег, хотя и чужих, для гаишников было жалко.