Поющий тростник - Галахова Галина Алексеевна - Страница 38

Вадик попил молока, и горло у него и в самом деле заболело. Он вспомнил, что еще вчера оно болело, да забыл он про него.

Вернулся Вадик в комнату, на диван сел, а его так и потянуло прилечь, голова заболела что-то, закружилась. Но поборол он свое желание и принялся тетрадку разглядывать, которая на диване лежала. Вадик придвинул тетрадку к себе, раскрыл на первой странице и, с трудом разбирая Димин почерк, прочел: "«Прик. сыщ. Ан., и его соб. Джулии» Д. А. Ярославцев".

Дима, войдя в комнату, заметил у Вадика тетрадку, покраснел и отобрал ее. Это был свадебный подарок Невесте, для нее он писал повесть. Она подбивала его, чтобы он написал детектив, а она бы его отредактировала, она хорошо разбирается в том, как писать нужно. Тем более, она говорит, – другие пишут, ходят, изучают, а он и так все знает.

– "Приключения сыщика Ангофарова и его собаки Джулии", – прочитал Дима вслух, решив про себя, что нашел он своего читателя и слушателя. – Пишу, брат. Если бы не спешил, то почитал бы тебе, послушал бы твое мнение.

– А про какого сыщика пишете? – спросил Вадик, замирая от восторга. Милиционер, да к тому же еще писатель, – вот какого ему друга посчастливилось встретить!

– Как про какого? – не понял Дима.

– Про нашего, советского или про Фантомаса? – спросил Вадик снова, зная про Фантомаса понаслышке.

– Конечно, про нашего. Но я пока не решил – в какой стране действие разворачивается. Я нравы плохо знаю, надо с одним человеком посоветоваться. Ну, я побежал!

"Женщина! – подумал Вадик. – Невеста!"

– А не можешь ты со мной посоветоваться? – сказал он, незаметно для себя и для Димы переходя с ним на "ты".

– Обязательно посоветуюсь, – ответил ему Дима серьезно.

– Честно?

– Честно! Никого не бойся, револьвер я спрятал, мало ли, пострелять захочешь, так искать не вздумай!

– Я никого не боюсь и пострелять не захочу. Я не Пиня Глазов, нет во мне этого.

Дима убежал, пообещав скоро вернуться. Он и сам удивился, что обещает вернуться Вадику, час назад не знакомому и не известному ему человеку. А теперь как будто бы он, Дима, зависит от Вадика, и Вадик тоже зависит от него. Оказывается, он, Дима Ярославцев, очень зависимый человек, от всех зависит, от любого встречного-поперечного, впрочем, как и все люди. Он-то раньше думал, что он самостоятельное государство, одно-единственное, с внутренним дозором: "Стой, кто идет?!" А вышло, что границ у него нет, заходи кто хочешь, располагайся, а ему, Диме, свет и радость от этого расположения.

Вадик, оставшись один, растянулся на диване, да так хорошо растянулся, как будто на земле лежал, на траве. Димины цветы, которые висели на стенах, склоняли к нему листья, разноцветные рыбки мелькали в аквариуме над диваном. Вадик в руке тетрадь держал и думал: "Хороший, должно быть, рассказ у Димы про сыщика Ангофарова. Сыщик, должно быть, необыкновенный, и собака его – тоже". Вадик переворачивал страницы, жалея, что не умеет читать письменных букв, а в горле у него как печь затопили, горело горло, разбухло, глотать становилось труднее и дышать тоже. Он тетрадь выронил, сном забылся. Лежал он при свете, радио играло на полную катушку. И был он как неприхотливое растение, вроде тополя: куда ни воткнешь – всюду родина, где ни посадишь – всюду привьется.

Дима, в распахнутом пальто, мчался по улице, пока не преградила ему дорогу компания, в центре которой танцевала с парнем какая-то девчонка. И не девчонка вовсе, а Нонка Кукушка, которую он недавно узнал, когда дворничиха тетя Клава к нему прибежала в час ночи: "Помоги! Поют, бродяги! Спать не дают всему дому!" Он неохотно, не как доктор, поднятый среди ночи криком о помощи, а как милиционер, отработавший свое дежурство и поднятый с кровати по пустяку, оделся, пошел и прекратил пение честной компании. Пригрозил им штрафом, приводом в милицию, потом судом, потом выселением из Ленинграда, потом тюремным заключением, а потом фантазия его иссякла, и тут взяла свое слово Нонка Кукушка, которую он увидел впервые.

"Ой как страшно! – смеялась Нонка. – А я не боюсь! Состояла, товарищ начальник, под товарищеским судом на старом местожительстве! Судили за веселую жизнь, за пение, пляски и увод мужей от семьи. Обвиняли женщины, защищали мужчины – скучно им без меня, не с кем поделиться! Думаете, я их зову, сами ко мне захаживают. Правда, ребята?"

Загудели "ребята", согласились с Нонкой.

"Ну вот, переехала я в новый дом, и снова гости меня одолевают, снова песни поем! Заходите, товарищ милиционер, дорогим гостем будете! Да вы не бойтесь, я не кусачая! Как, ребята?"

Смеялась она тогда ему прямо в лицо, завлечь хотела в то стадо, что ее окружало, но он знал свою службу: "Будьте любезны! Пройдемте!"

Выносил он ей выговор, а сердце вдруг дрогнуло, захотелось и ему песни петь, да под гитару. Провел он тогда ладонью по лицу – убрать с лица улыбку, плюнул незаметно на пол – тьфу ты, дьявол! И поверил тем бедным мужикам, которые плакались у него в отделении, что вся их загубленная, пьяная жизнь женщинами вызывается, – да, такая может!

И вот теперь, в двенадцатом часу, весенним вечером, столкнулся он вновь с Нонкой Кукушкой. Под фонарями и луной танцевала она на притихшей дороге, беззаботная, легкая, как паутинка, и в той паутине барахталось пятеро поклонников с гитарами, и среди них – Фаза. Как увидел Дима Фазу, как остановил свои глаза на нем, мальчишку как ветром сдуло, а остальные продолжали музыкальные упражнения.

Дима напомнил свои угрозы, пообещал оштрафовать, а Нонка ему:

– Не боюсь! У меня защитник есть, мой сын Ва дик!

Любила она сыном хвастаться. Вот и сейчас взяла да и сболтнула про сына.

Как перед пропастью Дима встал. Как же раньше он не догадался, что только она, Нонка, одна-единственная на свете, может быть матерью Вадика! Стоял Дима неподвижно. Ему даже показалось, что уснул он на несколько мгновений.

– Вадик ваш сын?

– Мой! А вы откуда его знаете?

– У меня Вадик! Домой возвращаться не хочет, к мамочке!

– Ну так я вам его дарю! – сказала Нонка и широким жестом изобразила, как она отдает ему Вадика. – Будем с вами родственниками!

– Не будем родственниками – врагами будем, – бросил на ходу Дима.

Нонке танцевать расхотелось, остановилась она, запела про звезды и луну, которые никому не помогут. И в тот момент услышала знакомый голос, знакомый до шепота, крика и всех промежуточных оттенков, – она увидела Андрюшу, который возвращался из кино домой, держа за руку жену.

Андрюша смеялся, запрокинув голову, хорошо ему было, пока и он не услышал знакомый голос, такой знакомый прежде требовательным своим тоном и такой незнакомый теперь звучащей в нем мольбой:

– Андрюша!

Познакомил Андрюша Нонку с женой, и жена его увяла под пристальным враждебным Нонкиным взглядом. Только что смеялись они, а тут такая негаданная и неприятная встреча. Стояли и молчали. Нонка обернулась, хотела показать, что не одна она здесь, но все поклонники разбежались.

Андрюша прервал молчание:

– Ну мы пошли!

– А я как же?

– Ты? Не знаю!

– Но ты же меня любил, на всю жизнь!

Жена Андрюши почувствовала себя оскорбленной, и рука ее ослабла на Андрюшином локте.

Вот он, долгожданный зов, но кончилась Андрюшина любовь, может быть только в эту минуту и кончилась.

– Ты пойдешь одна, а я с женой! – сказал Андрюша. – У меня сын есть Петя, я вернулся в Ленинград, и не надо… Заходи к нам, будем старыми школьными товарищами – и всё!

– Старыми школьными товарищами, – как эхо повторила Нонка и пошла куда глаза глядят, а они никуда не глядели. Почувствовала она тяжесть от жизни, словно свод неба упал ей на плечи и придавил. Обидно ей стало, за себя обидно, что жизнь своим чередом идет, а она меряет ее старой меркой, и выходит, что в жизни ее сплошные ошибки, все не как у людей, и нет ей на свете покоя. И песни-то она поет от смертной тоски и скуки, выть хочется по-собачьи, а не получается. Вспомнился ей Вадик, и так она охнула вслух при воспоминании о нем, что человек, который около нее случайно остановился, тоже сказал: "Ох!"