Поющий тростник - Галахова Галина Алексеевна - Страница 37

– Вот мы и пришли, – сказал Дима, удивляясь какой длинной оказалась сегодняшняя его дорога домой.

В Диминой однокомнатной квартире везде были книги и окурки.

– Зачем окурки на полу, их надо в пепельницу! – " строго сказал Вадик и принялся за уборку.

– Смотри-ка, как ты ловко с метлой управляешься! Можно подумать, ты только и делаешь, что метлой работаешь!

– А я все умею. И посуду мыть, и пол мести, и шить умею, пуговицы пришивать.

– Золотой ты человек, оказывается. Может, ты и учишься хорошо?

Хотелось Вадику соврать, но пересилил себя:

– Учусь плохо!

– А в чем же дело?

Вадик не ответил на его вопрос, а в свою очередь спросил:

– Хотите, я с вами жить буду, убираться буду? Дима очень удивился:

– Зачем тебе у меня жить, живи дома!

– Мне у вас хочется. Можно? – спросил Вадик и поднял на Диму глаза.

– Вот те раз, – сказал Дима, – а как же родители?

– Я с мамой договорюсь, она разрешит!

– Нет, ты постой, – испугался Дима и почувствовал себя зайцем, к которому просится в дом лиса. – Давай отложим этот вопрос до другого раза, мне подумать надо – как же так?

– Подумайте! – разрешил Вадик. – Я не тороплю вас!

В его тоне Диме послышалась решимость и власть над собой. "Ничего себе!" – подумал он.

– Я буду вашим слугой, хотите?

Дима решительно отверг предложение Вадика:

– Не нужен мне слуга, я сам все делаю, товарищем моим будь, – это другое дело!

Но Вадику не хотелось быть просто товарищем, каких много, наверное, у такого человека, и он попросил:

– А нельзя мне быть особым вашим товарищем?

Дима засмеялся:

– Хорошо! Назовем тебя товарищем по особым поручениям, согласен?

Вадик не знал, что надо ему делать в этом звании, но согласился, почувствовав в словах Димы интерес к себе.

Вадик, успокоившись, принялся разглядывать разбросанные повсюду книжки, словно они жили по своей воле в этой квартире и где хотели, там и располагались. А Дима стал бриться, переодеваться стал, на часы поглядывая и качая головой, – не разговоры разговаривать ему сейчас надо было, а на свидание бежать сломя голову, зная характер Невесты. И вообще хватит с него мальчишек, он и так кусок своей жизни для них отрезал, три года только и жил ими, когда работал в детской комнате. Три года он посвятил мальчишкам, кого спас, а кого и потерял. Потом перевели его на другую работу, окончил курсы следователей, и снова началось у него столкновение с мальчишками, которых теперь приводили к нему как хулиганов и преступников. Принимая их у себя в кабинете, он чувствовал перед ними свою вину. Жалел, что ушел от них, бросил их, и чувство той вины не оставляло его, хотя, сказать по правде, он не был перед ними ни в чем виноват.

Вадик был для него слишком маленький. С такими маленькими он и не разговаривал никогда серьезно. Чувствовал себя с ним неловко, не знал, как с ним говорить. Но, взглянув сейчас на его наклоненное к книге лицо, он сделал ужаснувшее его открытие: лицо это представилось ему знакомым, похожим на лица тех ребят, которые плохо кончили. На Вадиковом лице словно выписалась его дальнейшая судьба.

Дима даже одеваться бросил:

– Послушай, давай знакомиться! Покрепче! Пойдем на кухню, я что-нибудь придумаю поесть, а ты мне про себя расскажи поподробнее. Хорошо?

Вадик поднял на него глаза, которые несказанно обрадовали Диму и сделали вопрос его бесполезным. Не было теперь ничего на свете трудного, тяжелого, чего бы Вадик не сделал для Димы. За те полчаса, что они вместе провели, Вадик привык к нему и вписал его в своем пустующем сердце на первое место. Он приобщил его к себе и теперь себя хотел к нему приобщить. Его охватило несвойственное ему волнение, голова вдруг у него пошла кругом, и он начал рассказывать про себя, что знал, а что не знал, выдумывал пострашнее. Начал он с бабушки, потом на школу перескочил, про ребят стал рассказывать, про Носорога и Жирафу, про Лену Травкину, которая недавно улетела, про Пиню, который ни минуты на уроках посидеть не может, брюки все себе просидел от своего верчения, про Мишу стал рассказывать, что один раз они с ним подрались ни с того ни с сего. Про свою учебу говорил, что скучно ему в тетрадках писать, он все устно хочет учиться, а Наталья Савельевна не дает ему, двойки ставит. Про Фазу длинноволосого рассказал, как он под гитару под мамиными окнами поет, а чего ему петь – он совсем против нее сопляк, влюбился в его мать, а сам в седьмом классе только учится, вот дурак! А мама дала ему, Вадику, ключ, на шее у него висит: приходи, когда хочешь, поешь остатков после гулянки, много остатков остается, на другой день ему еще хватает, а в школе он не обедает, мама боится деньги ему давать. Она ни разу в школе не была, занята на работе, по дому, дела. А зря она талончиков ему не покупает, покупала бы, он чаще бы в школу ходил, вкусные там обеды, один раз ему Жирафа свой талончик дала, потом еще давала, но он не взял, – что он, нищий? Уроки готовить некогда, много уроков задают, а ему гулять надо, гости к маме каждый день заходят. Особенно трудно по русскому писать без нажима и без крючков, на одном дыхании, с нажимом и с крючками у него получилось бы, по старой программе все-таки, а по новой – трудно. Буквы у него отдельно друг от друга стоят, недружные у него буквы – так Наталья Савельевна про его буквы говорит. Да, он буквы пишет отдельно, потому что ведь они тоже сами по себе, как он сам по себе в жизни. Он все в школе делает так, как в его жизни, и задачи придумывает, как в жизни, как Наталья Савельевна требует от них, чтобы соответствовало. У него и соответствует. Придумал он однажды задачу с предметами, Наталья Савельевна задала про рубашку, мать и сына: "Рубашка стоит три рубля, мама не купила сыну рубашку, а у него старая совсем дырявая. Почему мама не купила сыну рубашку?" Все ребята над его задачей смеялись, а Наталья Савельевна на него рассердилась: не так надо и главный вопрос не тот. А у него это главный вопрос – почему она, мама, ему ничего не покупает, а приносят ему всё женщины? Даже форму ему принесли женщины из нового дома. А Наталья Савельевна больше не заставляет его придумывать задачи, не понравилась та задача ей, она даже к ним домой пришла и ругала его маму, а мама не боялась ее и все грубила ей в ответ, прямо стыдно ему теперь в класс показаться.

Дима слушал, чай готовил и на часы перестал поглядывать. Поначалу он хотел выпить с ним чаю, а потом сказать: "Давай, Вадик, в другой раз встретимся и еще поговорим по душам!" Но не сказал он этого, а сказал так:

– Ты, Вадик, подожди меня! Оставайся здесь, а я быстро приду. Понимаешь, я с Невестой договорился сегодня встретиться, опаздываю я. Ты меня дождись,

Вадик, не уходи без меня!

Пока Дима, наклонившись, говорил, Вадик про себя отметил, что соперница у него грозная и придется ему за Диму с ней побороться. Не нужна им Невеста, совсем ни к чему, вдвоем им хорошо, без женщин. Надо Диму удержать, пусть она его не дождется и уйдет.

– У меня горло что-то болит, нет ли у вас молока? – сказал Вадик, покашливая.

Дима заметался по кухне, как муха по стеклу, – бежать надо, все бросить и бежать, а молока нет, только сгущенка.

– Сойдет и сгущенка, – успокоил его Вадик.

Пока Дима отыскивал ее, пока вскрывал, разводил на воде и грел, прошло минут десять. Вадик торжествовал, даже развеселился. Он чувствовал, что Дима начинает его любить, значит, он немного победил ту женщину.

Вадик стал рассказывать Диме про то, как в прошлом году он, познакомившись на улице с Пиней Глазовым, усадил того на газету и сказал: "Держись крепче! Сейчас она полетит!" Пиня сел и ждал, когда же улетит газета вместе с ним, но не летела газета, и он встал. И тут она полетела, а Пиня за ней вслед побежал, а Вадик ему кричал: "Ну чего ж ты слез?" Газета все-таки одна улетела, а Пиня до сих пор верит, что если бы не слез, то с ней бы улетел.

Дима смеялся, и Вадик смеялся, и чувствовали они себя вдвоем легко и свободно, будто прожили они много лет вместе – сын и молодой веселый отец. Диме и в кино бежать расхотелось – сеанс начался давным-давно, теперь бы хоть к концу успеть!