Патриот - Навальный Алексей - Страница 8

Отец служил офицером связи, а мать работала либо экономистом на гражданском предприятии, либо, если их в окрестностях не наблюдалось, бухгалтером в войсковой части.

Очень важной частью жизни в военном городке были номера. Все направления, места работы и другие необходимые штуки зашифровывались номерами. В детстве не существовало концепции «мой папа работает инженером» или даже «мой папа работает военным». Все работают военными. Чтобы тебя поняли, нужно было сказать: «Мой папа работает в 25576, а мама — бухгалтер в 20517». Номера были связаны с престижем: в 3328 строят новый дом, а значит, скоро будут квартиры, а в медсанчасти 2713 лучший зубной техник. Скажи свой номер — и я скажу, кто ты.

Детский сад один, школа тоже только одна. Когда у меня у самого родился ребёнок и жена сказала: «Давай подумаем, какую нам выбрать школу», я искренне не мог понять этого вопроса. Как это — какую школу? Конечно, ближайшую. Настолько я привык к тому, что школа только одна и выбирать её нельзя.

Огромным преимуществом жизни в военном городке для ребёнка был относительно лёгкий доступ к стреляющим и взрывающимся штукам. Я их обожал и был просто фанатом взрывов. Сейчас, вспоминая о своих экспериментах, могу только порадоваться, что сохранил оба глаза и все пальцы на руках.

Где-нибудь на свалке рядом с частью можно было найти пачку электродетонаторов и взрывать их, используя провода и обычную батарейку. Патроны можно было выменять у солдат просто на еду или на значок «Гвардия». Вернуться домой после двух лет службы с таким значком на груди почему-то считалось особым шиком. В магазине они продавались редко, поэтому комбинация была такая: просишь отца найти значок «Гвардия», а потом идёшь и обмениваешь его у солдат на патроны.

Последний мой военный городок — Калининец — был вообще раем для пироманов. Познакомившись с местными детьми, я получил довольно странное предложение: «Пошли ловить патроны». «Как — ловить?» — удивился я. — «Очень просто, в реке». Мы пошли на полигон, взяв с собой магнит и длинную верёвку, а там с моста закидывали этот магнит в реку и вытаскивали уже облепленный патронами. Я был в шоке от счастья и не мог поверить своим глазам. Позже отец мне объяснил: в том военном городке была расквартирована Таманская мотострелковая дивизия. Это не ракетчики, у которых почти нет стрелкового оружия и уж точно нет никаких танков, — этот род войск должен постоянно практиковаться в стрельбе. Офицер, когда ему приказывают отправиться на стрелковый полигон со своими солдатами, сперва получает боеприпасы, затем уже едет на полигон — а тот бывает занят другими подразделениями. Или, например, необходимая подготовка выполнена, а патроны ещё остались. По инструкции боеприпасы нужно везти обратно и сдавать по специальной процедуре, причём посчитают каждую штучку. Заниматься этим, конечно же, никто не хотел. Выкинуть патроны где-то в лесу тоже было нельзя — их могли найти дети или какие-нибудь грибники. Поэтому надёжным способом считалось просто подъехать к речке и высыпать их с моста. Этот способ захоронения боеприпасов был взломан хитроумными детьми. Вероятно, полежавшие в воде патроны были непригодны для боевой стрельбы, но, высушенные, прекрасно подходили для взрывов.

Лёгкий доступ к опасным предметам имел очевидные последствия: в одном из военных городков четверо детей постарше пытались взорвать снаряд, положив его в костёр. Один погиб, один остался без ног, двое получили серьёзные ранения. В городке, где я закончил школу, мой одноклассник потерял девяносто процентов зрения и страшно изуродовал себе лицо, взорвав пиротехнический патрон от бронетранспортёра.

Родители снисходительно относились к моим огненно-взрывным опытам, не понимая их истинного масштаба, до тех пор пока я не позвал отца взорвать на балконе бомбочку. Он, наверное, думал, что имеется в виду что-нибудь из спичек. Ха-ха-ха! У меня была магниево-марганцовочная бомба, для изготовления которой я специально ходил на вертолётную площадку и там долго пилил напильником диск вертолётного колеса, сделанного из магниевого сплава. Бомбу мы взорвали вечером, в темноте. Через несколько минут, когда у нас в глазах перестали плавать цветные круги, отец на меня наорал. Больше я его в свои химические опыты не посвящал, но взрывать, конечно, не перестал, наоборот — был воодушевлён успехом.

В чём заключалась служба отца, я особо не понимал. В основном он занимался двумя вещами: уходил по тревоге и ловил солдат. Тревога означала, что внезапно на весь городок начинала выть сирена и офицеры, которые в этот момент были дома, с недовольным видом шли в части. Сирена, кстати, была полезнейшей вещью. Её работоспособность проверяли каждый день в 21:00, и это было главным сигналом всем детям, что нужно идти домой. День разделялся на «до сирены» и «после сирены». Сказать «я не услышал» было невозможно: она ревела как сумасшедшая.

Ловля солдат начиналась с телефонного звонка. Отец или мать брали трубку, несколько секунд выслушивали отрывистые слова дежурного и говорили: «Снова солдат из части убежал». Отец собирался и шёл его ловить.

Иногда солдаты убегали с оружием, и это уже называлось «ЧП». Я не мог понять или добиться от взрослых ответа на вопрос: чего они убегают-то? Куда бегут и зачем? Солдаты были везде. Они постоянно использовались как рабочая сила: подметали улицы, водили машины, что-то перетаскивали или куда-то шли строем. Очень часто они подлавливали школьников рядом с магазином и просили их зайти внутрь и что-нибудь купить. Сами они боялись это делать, ведь в магазине их мог заметить патруль, специально следивший, чтобы солдаты не уходили из части в самоволку. То есть солдаты действительно не выглядели особенно счастливыми, но вроде не настолько, чтобы просто бежать куда-то в лес. Взрослые отмахивались и не объясняли феномен бегущих солдат.

А бежали они, конечно, из-за дедовщины. Это мне уже потом стало понятно. Издевательства старослужащих («дедов») над новобранцами («духами») достигли в восьмидесятые годы СССР такого масштаба, что в 1982 году министр обороны даже выпустил секретный приказ «О борьбе с неуставными отношениями», тем самым признав их повсеместное существование. Дедовщина превратилась в постоянно самовоспроизводившуюся систему. Приходишь в армию — тебя бьют, отнимают деньги, заставляют мыть полы и стирать вещи «дедам», призванным всего на полтора года раньше тебя. Перетерпев все эти унижения и дождавшись своей очереди, сам начинаешь бить «молодых», ведь так положено: это необходимая часть тягот армейской службы, превращающих гражданского задохлика в настоящего мужчину. Дедовщина часто негласно поощрялась офицерами. Они воспринимали её как саморегулирующуюся систему обучения и дисциплины. Пришёл, мол, в армию деревенский дурак, не понимает элементарных команд, выглядит неопрятно и вообще тупит. Ну так старший сержант пару раз пробьёт ему «в душу» (так назывался популярный, довольно болезненный удар в середину грудной клетки. По лицу бить нельзя — останутся видимые следы), и тот сразу возьмётся за ум.

Всё это, конечно, не работало: дисциплины больше не становилось, зато престиж армии дедовщина подорвала основательно. Возвращаясь домой после двухлетней службы, солдаты красочно описывали дедовщину ещё не служившим, давали им разные полезные советы. Всё это очень походило на откровения людей, вернувшихся из тюрьмы. Матери слушали это в ужасе и не хотели отправлять в армию своих детей. Периодически, когда очередной несчастный, не выдержав издевательств, кончал с собой или расстреливал своих обидчиков, в армии начинались кампании по борьбе с дедовщиной, впрочем, никогда не имевшие особого успеха. Явление это системное, и бороться с ним можно только системным образом — в первую очередь переходом на контрактную армию, в которой служат профессиональные военные, получающие зарплату за оборону страны, и нет несчастных лопоухих юношей, которых на два года (так было в СССР, сейчас на один) отняли у их семей и заставили потратить это время на странный микс школы выживания и армейского идиотизма. А микс этот был совершенно легендарен, служил предметом постоянных шуток и обсуждений и был понятен даже мне, маленькому.