Патриот - Навальный Алексей - Страница 79

Замначальника кивает одному из конвоиров, тот берет мою злосчастную коробку с книгами и несёт за мной.

Во дворе аж две машины. Один грузовик как бы заслоняет происходящее — не знаю, может, чтобы зэки из «народной Матроски» не увидели из окон и не сняли телефонами.

Залезаю в автозак (с сумками это нелегко) и — о чудо! В автозаке люди.

Арестанты. Ничего себе, от людей я уже отвык.

В клетке слева сидят трое молодых парней-кавказцев. Клетка справа открыта — там двое. Оба смотрят на меня дикими глазами. И эта сценка «знаменитость в тюрьме» всегда самая смешная и ироничная.

— Это правда вы? — говорит классическую фразу тот, что постарше.

— Вы высокий, — это молодой парень.

Сергей постарше, он получил 5 лет за мошенничество и явно грустит и переживает. Дима получил 2 года за кражу. Это всё выясняется, пока едем. Поняв, что я такой же обычный человек, как и они, новые соседи начинают активно болтать и рассказывать тюремные истории. Пока в основном о том, как в «Матросской тишине» начались всякие дурацкие ужесточения в ожидании проверок из-за меня.

Сергей смешно рассказывает, как к ним в камеру пришёл «продольный»[20] и сообщил, что «заехал Навальный», поэтому начальство может прийти с проверками и к ним и поэтому надо быстро «навести серость».

На практике это выразилось в том, что из камеры изъяли тазики для стирки, оставив только один, книги и термокружки.

«Навели серость» — гениальное совершенно определение. Очень точное, как и многие другие тюремные метафоры. Видимо, суровый быт оттачивает мысли, отсекая пустословие.

— Арестанты, вам пять минут, наведите серость в камере.

И всем ясно, что делать.

Куда мы едем — непонятно. Важнейший принцип тюремной системы. Зэк должен пребывать в неведении и беспокойстве о своей судьбе. При этом тюремные байки из книг утверждают, что конвой иногда шепчет, куда едем.

В общем, это не совсем и байки. Олег мне рассказывал, что, когда его отправляли на этап, охранник, глядя в сторону, тихо сказал в пространство: «ИК-5, Орловская область». Так и вышло.

Я спрашиваю у трёх своих здоровяков, сидящих с другой стороны решётки и с трудом помещающихся на скамейке:

— А вы разве не должны по тюремным правилам тихо шепнуть мне, куда мы едем? Я о таком в книжках читал.

Подполковника нет — он в кабинете, — и здоровяки могут чувствовать себя немного свободнее. Они добродушно улыбаются, качают головами и косят глазами на видеорегистраторы, прикреплённые на груди.

Довольно скоро выясняется, что мы не едем на ж/д станцию в «столыпинский вагон». Автозак явно выехал за город и едет по шоссе. Здоровяки на скамеечке сами часто с любопытством смотрят в окно и перешёптываются. Скорее всего, они и сами не знают, куда мы едем.

Соседи продолжают рассказывать байки. На следующий день после того, как меня привезли, отключили отопление и горячую воду. Такое действительно было, я помню. Я даже позвонил дежурному через интерком, потому что температура в камере ощутимо упала. А наутро мне вежливо объяснили, что это авария и отопление отключено у всех. А «Матроска», конечно, подумала, что это мне решили наглядно продемонстрировать, куда я попал, и вырубили отопление. Ну и всех остальных просто прикрепили паровозом. Кому там, типа, интересно, мёрзнут обычные зэки или нет.

Я слушаю байки, смеюсь, но думаю только о своей спине. Я могу стоять и могу лежать, а вот сидеть на металлической лавке в этой конуре — проблема. Особенно когда начинаются кочки (ага, значит, с большой трассы съехали), и мы в своей клетке похожи — странное такое сравнение приходит в голову — на овощи в холодильнике, который пустили вниз по склону горы, и он летит, кувыркаясь.

Впрочем, молодой парень, Дима, страдает куда сильнее меня. Он сидел в СИЗО и на общем режиме, и на «спеце», странно, что ему не объяснили зэковский закон, который даже мне хорошо известен: перед этапом не ешь и не пей. В туалет тут не водят. Диму забрали в машину в 6:00, и он был так мудр, что выпил треть полуторалитровой бутылки воды. И сейчас на его лице реальная мука. Он переминается, пересаживается с одного бока на другой и сильно страдает. Охрана, конечно, посмотрела на него как на больного, когда он сказал, что хочет в туалет. Типа, как ты себе это представляешь? Остановим автозак, откроем двери и выведем тебя на обочину?

Я прикидываю. Едем не на поезде, а на машине, значит, в одну из ближайших областей: Калужскую, Тульскую, Владимирскую. С трассы свернули часа через 2, значит, похоже на Владимирскую область.

Прикидывал я вслух, и соседи мои от таких расчётов приуныли. Владимирская область пользуется у зэков плохой репутацией. Здесь убивают. И когда просто бьют, так это в порядке вещей. Область считается «красной». Даже «краснее красного». Это означает, что с воровскими и тюремными традициями здесь борются такими методами, что воровские на их фоне выглядят гуманно.

Тряска усилилась, такое впечатление, что по бездорожью едем. Значит, подъезжаем.

Остановились. Звуки открываемых ворот — первых, а потом вторых.

— Владимирская область? — спрашиваю у конвоя. Они кивают.

— Выходите.

Меня, понятное дело, ведут первого и отдельно от всех. Прощаюсь с попутчиками, взваливаю баул на спину и еле разгибаюсь (за 4 часа поездки спина снова превратилась в одно больное место), спускаюсь по лестнице-трапу. Не хотелось бы грохнуться и таким образом создать о себе первое впечатление.

На улице тот же самый диалог с конвоем: фамилия, статья, срок. Пока оглядываюсь. Ну наконец-то классическая картина «русская тюрьма», как из голливудского фильма. Огромные сугробы, люди в меховых шапках и бушлатах с погонами. Низенькое облезлое здание, обшарпанное крыльцо. Очень не хватает овчарок, лающих и рвущихся с цепей.

Первая мысль: «Хватит кормить Москву».

Вся эта картина «рашн призон» не от озверевших лиц, не от какой-то специально наведённой угрюмости. А просто от бедности. Совершенно обычные офицеры ФСИН стоят у обычного здания, просто последний раз деньги на ремонт давали 20 лет назад. Как и в любой сфере, в Москву стекаются все деньги, и все ведомства богатые, а здесь денег нет ни на что. Хоть и 3 часа езды от столицы.

Вторая мысль: «Как же хорошо». Я даже не сразу понял почему, а потом сообразил, что просто стою на более или менее открытой местности, и главное — под открытым небом. С момента ареста я ни разу не был без крыши над головой. Все разы, когда меня увозили в суд или привозили из него, было ещё темно или уже темно. А вот так, чтобы посреди дня стоять под белым небом, — первый раз. Потрясающее ощущение и, конечно, ещё один повод подумать о психологической адаптации человека и о том, как быстро меняется его пирамида потребностей. Старика Маслоу сюда бы на пару недель, и он бы убедился, как был прав.

В этот раз злосчастную коробку с книгами пришлось тащить самому. Правда, мне разрешили два раза сходить.

«Сборка» здесь такая же бедная, обшарпанная и задрипанная — бедная и региональная, короче. Но в принципе — ничего ужасного. Только, во-первых, вновь видно, что денег нет, а во-вторых, ясно, что, в отличие от моего СИЗО-1, это уже фабрика по упаковке зэков. У меня арестантов было мало, и каждого из них можно обыскивать и конвоировать по всем правилам, а тут такой возможности просто нет. Со мной приехало ещё 5 человек, и, судя по звукам, за нами ещё автозаки; если всех обыскивать, оформлять и дактилоскопировать так же тщательно, как в «Кремлёвском централе», где через рентген пропускают каждую вещь, то это займёт несколько дней. Но в целом процедура такая же. Только догола раздеваешься и приседаешь за шторкой. Региональная целомудренность.

Прапорщик смотрит вещи, командует им старлей, он же обращается ко мне и явно за мной закреплён. Ещё в помещении подполковник и майор. Они молчат.

Вообще, все стараются молчать и не произносить ни звука без крайней необходимости.