Девушка с экрана. История экстремальной любви - Минчин Александр - Страница 15

— Ариночка… с огнем играешь.

— Я люблю твой огонь. Сожги меня! Опали меня… Только не гасни!

Я поднимаю ее на руки, она обхватывает лианами мою шею, и я насаживаю ее на…

— Да! — вскрикивает она. Ее глаза расширяются, как от ужаса. Я начинаю быстро подбрасывать ее вверх-вниз, она тут же ловит ритм и выгибается под стать… Ее грудь трется о мое лицо, ягодицы ударяют в мой пах. Я чувствую сильнейшее возбуждение. Она делает два-три взлетающих рывка, и оргазм, как одержимый, сорвавшись, уносится в нее. Слившись с ее оргазмом. И криком:

— Ты мой!.. Мой!

Я мягко целую ее нежную шею. «Сексуальный мустанг», да и только.

— Я обожаю, как ты кончаешь, — шепчет она, сидя на краю ванны, еще на мне.

— Мне нужно сесть за рукопись…

— Ты все равно все успеешь, Алешечка. Побудь еще во мне, не уходи.

Я высвобождаюсь из ее объятий.

— Неприступный Сирин! — декламирует она, идет и плюхается в кровать.

Я захожу в кабинет минутой позже.

— Где моя рукопись?!

— Подо мной! — смеется она. — И чтобы ее получить…

— Мне нужно … тебя.

— Тебе нужно пройти через меня.

— Хорошо, дай уберу страницы, чтобы они не помялись, и — войду в тебя.

— Тебе рукопись важнее, чем я. Какой ты, — деланно обижается она, приподнимая спину и бедра, из-под которых я достаю страницы машинописи. Она ожидающе улыбается. Бедное издательство, знали бы они, через что проходит рукопись современного романа, пока не попадает в набор!

— Я надеюсь, твоему слову можно верить… — Она протягивает голые руки и распахивает мне навстречу бедра.

Я еще никогда не нарушал своего слова!

Я вхожу в нее с думами, что же для меня важнее: рукопись или она, женщина или литература? И по всему выходит, что эта неверная проститутка-литература. Когда-то знаменитейший имперский писатель номер один, с такими же усами, как у Панаева, изрек, что «литература — это блядь, которая не каждому дает».

«А что же нужно сделать, чтобы дала?» — спросил я с юношеским пылом и азартом. «Нужно очень долго пытаться, — ответил он. — И то неизвестно, даст ли!»

Арина мне давала, касательно другой «бляди» — я не знал, даст ли.

До трех ночи я сижу, разбираюсь с корректурой. Потом ложусь, обнимая теплую, горячую спину. Даже во сне она безошибочно находит мой клинок и, взявшись за него, сладко чмокает губами.

Что бы мог означать этот «чмок»?!

Четыре раза я встречаюсь с художником Запойным, пытаясь «выправить» портрет «Натальи». И все равно, глаза у нее (под его пером) не получаются, а скулы подрезаны на западный манер. На обложку он хоть и вынес мое фото, но цвет ее — поносный, а название и имя автора — в ужасных тонах.

30 декабря мы едем к черту на кулички — за Речной вокзал, к нему домой. Каким-то предновогодним чудом находим дом, в котором он живет. Дома он чистый, тихий, причесанный, как причащенный. Но портрет Натальи все равно не выходит. Хотя он и старается. Правда, после моего настоятельного пожелания ввести синий цвет в обложку с кроваво-красным заглавием она начинает выглядеть лучше и веселее.

Прощаясь, я дарю ему бутылку «Смирновской» на Новый год.

— Ну что, Алешенька? — говорит Арина.

— Обложку вытянет. Но с портретом плохо, получается не русская красота, а западная, сексуальная, с подрезанными скулами…

— Но тебе же нравятся такие!

— Мне нравится русская красота. Она совершенна. Самые красивые жены на Западе были русские. Многие знаменитые художники и аристократы имели русских жен: Дали, Шагал, Пикассо (сразу двух). Набоков был женат на русской Вере. Я встречался с ней в Швейцарии — совершенная аристократка, сохранившая красоту и благородство черт даже в восемьдесят лет.

— Ты столько всего знаешь! Я очень люблю Набокова, такой необыкновенный язык. У нас в театре будут ставить одну из его пьес, я буду играть главную роль.

— Подросшую Лолиту?

Она сексуально, — делая вид, что застенчиво, — улыбается. Я спрашиваю:

— А что это за парк, вдоль которого мы едем уже пять минут?

— Это Речной вокзал, куда приплывают корабли.

— Или теплоходы?

— Одно и то же.

— И зимой? Я никогда здесь не был. Разве река судоходна?

«Рейн судоходен», — ни к чему вспоминаю я.

— Алешенька, я не знаю. Ты такой умный и о стольких вещах думаешь. У меня бы заболела голова.

— А тебе нравятся глупые?

— Наоборот. Но я никогда не встречалась с писателем.

— А с кем ты встречалась?

— Я ждала тебя, мой принц!

Меня подрезают, и я едва уворачиваюсь от столкновения с другой машиной.

Свежо предание, да верится с трудом.

— С актерами?

— Никогда.

— С режиссерами?

— Никогда.

— С Ипатием Платиновым? На съемках?

— Он приглашал в свой номер. Но я не пошла.

— Что ж ты так? Он знаменитый актер!

— Я была замужем.

— А сейчас?

— Сейчас другое. Такого не было никогда.

Я смотрю на ее лицо, легкую шаль на голове. Сейчас она выглядит милее, но особых чувств, кроме физиологических, не вызывает.

— Алеша, мне нужно сегодня быть дома, чтобы собраться и уехать завтра на два-три дня. Ты отвезешь меня?

— С удовольствием, только бензин на нуле.

— Мы можем заправиться в Лужниках. Тебе это лучше сделать сегодня и залить канистру, так как в праздники все будет закрыто.

На Смоленской площади меня опять нагло подрезает таксист, пересекая по диагонали три полосы. Я скорее чудом и со звериным инстинктом уворачиваюсь от него. Взбесившись, вгоняю его в бордюр и прошу, чтобы она опустила окно. Окно замерзло, я перегибаюсь через нее и распахиваю дверь. И ору на него таким матом, что у того округляются глаза. Какие-то грузины сидят в машине, но молчат. Я хочу выскочить к таксисту и разрядиться, но Арина удерживает, хватая за плечи. Я мечу проклятия нарушителю и отъезжаю.

— Я не знала, что ты такой легковозбудимый. Думала, ты его испепелишь.

— За все это время ты не заметила ничего другого, что касается моей возбудимости?

Она улыбается:

— У тебя классная реакция. Ты прекрасно водишь машину.

— А что еще?

— И «водишь» меня.

На бензозаправке бензин никому не продают, но мне за взятку тетка соглашается отпустить. Кому сказать в Америке, что бензин нужно покупать за взятку, — примут за сумасшедшего или барона Мюнхгаузена.

— И только под расчет, у меня нету сдачи, — говорит бензиновая Баба-Яга.

— У тебя есть мелкие деньги, я завтра отдам? — У меня были только доллары.

— Да, конечно. — Она озирается вокруг себя. — А где моя сумка?

— Может, сзади?

— Нет нигде. Господи, я сумку потеряла, а там все мои документы, ключи от квартиры и деньги. Где я могла ее потерять?

— Ты же не выходила из машины. Где ты ее держала?

— Справа на сиденье.

— А почему не в центре или сзади?!

— Я знала, что мне придется расплачиваться за то, что я встретила тебя.

— Надо скорей вернуться и поискать. Может, она валяется у бордюра.

Я быстро несусь назад.

— Алешенька, я еще хочу с тобой Новый год встретить.

— Я думал, ты смелая девушка.

— Но кругом лед, снег.

— Нужно было сумку держать в середине, а не у двери, в самом неподходящем месте!

— Я знаю, я просто увлеклась — тобой.

Мы ищем ее полчаса. Я бегаю по снегу, она даже спрашивает в придорожных киосках, но сумки нигде нет.

— Там были все мои деньги, что я получила в театре. Все, что я хотела потратить на подарки.

— Это я восполню. Моя вина… лучше б я выскочил из машины.

— Не переживай, у меня такое предчувствие, что она найдется. Самое сложное — восстановить телефонную книжку. Там сотни телефонов.

— Для девушки, не гуляющей ни с кем?..

— Это все деловые номера.

— Это может быть не только дело, но и профессия.

Она знающе улыбается. Я подъезжаю к ее двору, окруженному большими домами, около метро.

— Во двор не надо, тут вечно кто-то гуляет и докладывает потом, с кем я возвращаюсь.