Росстань - Гурулев Альберт Семенович - Страница 71

На этот раз Лахова разбудили совсем другие звуки. Где-то около самого уха хрипло и торжествующе прокричал петух. Лахов сразу понял, что это кричит петух, и никак не мог понять, откуда он взялся в их квартире; он еще какие-то доли минуты пробивался сквозь зыбкую пелену сна и вдруг разом, как разом и вдруг освещается ночная комната электрическим светом, осознал себя и свое бытие. Он открыл глаза и увидел, что наступило яркое раннее утро. В щели амбарушки, куда он устроился на ночлег после долгих препирательств с дедом Николаем, желавшим показать свое гостеприимство и непременно уложить в доме, били тугие пучки солнечных лучей. Лахов прильнул глазами к одной из щелей и увидел на прясле раскрашенного статного петуха, демонстрировавшего перед курами свою выправку. Петух захлопал крыльями, напряг шею, снова собираясь прокричать миру утреннее приветствие, но отчего-то раздумал и слетел на землю. Воробьи, воровато кормящиеся около стайки кур, прыснули в разные стороны. Но тут же вернулись без всякой обиды и страха и боком-боком, поблескивая бойким точечным глазом, словно играя в веселую игру, подобрались к зерну, рассыпанному по земле.

Из-за другой стены амбарушки время от времени доносились шумные глубокие вздохи, и Лахов понял, что там коровий загон.

Нежно и звонко цвикнула птица, пролетая над амбарушкой, Лахов узнал по голосу ласточку и обрадовался тому, что вот так легко узнал. Ему тотчас ярко привиделось, как вычерчивают над двором стремительные линии ловкие летуньи с подпаленной грудкой и аккуратной, как у юных индианок, черной головкой.

Большое овчиное одеяло, которое выделил своему гостю дед Николай, оказалось почти ненужным: ночь была теплой, и теперь оно лежало сбившимся в ногах. Вставать еще не хотелось, Лахов подтянул одеяло к подбородку, и сухое тепло объяло его со всех сторон, и он погрузился в легкую дрему — ни сон, ни бодрствование, — когда текут перед мысленным взором картинки-воспоминания и вдруг эти картинки наполняются красками, начинают жить как бы самостоятельно и человек понимает, что на какие-то короткие мгновения он проваливался в настоящий сон.

…Вот Павел. Для всей квартиры Павел самый загадочный человек. А может быть, только для него, Лахова? Что он о нем знает? Да только то, что Павел работает на каком-то заводе и у него разъездная работа. Уезжает он обычно надолго, одним месяцем не обходится, а вернувшись, проживает недели две-три, редко больше, и уезжает снова. И непонятно сегодня Лахову, почему он и малой попытки не сделал, чтобы поближе познакомиться с Павлом. Всегда было некогда, что ли?

Может быть, и некогда. Всегда — не всегда, но Алексей что-то не мог вспомнить дня, когда бы он мог покуражить жизнь, почувствовав, что на сегодня все дела переделаны, вольно оглядеться вокруг, отдохнуть без оглядки.

Отдыхать-то он отдыхал и порой лодырничал целым днем, но всегда с оглядками на несделанное и мукой, что не может пересилить себя и немедленно взяться за дело, сроки исполнения которого неумолимо приближались.

А может, что и другое отделяло его от Павла, мешало присмотреться к соседу чисто по-человечески, по-соседски, сблизиться как-то. И скорее всего, сторонило то, что Павел так же, как и Лахов, бобыльствовал, а два неустроенных мужика рядом — уже слишком много и припахивает ущербностью. Все это Лахов чувствовал неясно, смутно, но и этого было достаточно, чтобы держаться от соседа на вежливом расстоянии.

Почти год прошел с тех пор, как Алексей Лахов въехал в эту многокомнатную и довольно-таки безлюдную квартиру. В каждой комнате — по одному не очень молодому человеку. Лахов никак не мог привыкнуть к безголосой тишине общего коридора, особенно его мучило, что не слышно детских голосов, и тогда он до больного комка в горле тосковал о дочери, которую он теперь может видеть по воскресеньям да изредка подкараулив ее возвращение из школы.

Ночами в этой квартире Лахов просыпается часто, от любого звука в коридоре, за окном, лишь где-то с двух часов и до шести он спит спокойно и просыпается, лишь услышав Павла. Лахов не сердится на соседа за столь раннюю пробудку: Павел не виноват, что кто-то из соседей плохо спит.

Некоторое время Лахов еще лежит в постели, пытается уснуть, это ему обычно не удается, и тогда он садится на кровати, вслепую нашаривает ногами тапочки, встает и подходит к окну. Время раннее еще, и за окном нет ничего интересного: двор тих и пуст. Правда, люди появятся скоро, скоро пойдут машины, дом наполнится шумом, и тогда бессонница и предутреннее одиночество перестанут тяготить, растаят, уйдут. Может быть, Лахов и не сердится на Павла еще и потому, что своим появлением в коридоре он напоминает, что Алексей в квартире не один, что живет среди людей.

В коридоре есть окно, и скоро к этому окну должны слететься воробьи. За этим окном укреплена деревянная полочка, куда одна из соседок, Нина Владимировна, инженер-проектировщик пенсионного возраста, каждое утро сыплет зерно и крошит хлеб. Окрестные воробьи хорошо знают эту кормушку и прилетают сюда утрами большой скандальной стаей, и тогда за окном становится шумно и весело.

Воробьи не заставили себя ждать. Корму на доске со вчерашнего дня оставалось иногда совсем немного, и тогда воробьиный скандал за окном бывает наиболее шумным. Особенно непримиримо ведет себя крупный воробей, которого Лахов, как ему кажется, уже давно стал узнавать.

— Ну чего деретесь, — обычно говорит Нина Владимировна, — Глупые вы птицы. Сейчас я вам еще зерна подсыплю. И драться нечего.

Заслышав, как открывается окно, воробьи вспархивают, далеко не улетают: они привыкли к человеку и к тому, что окно иногда открывается.

Но сегодня воробьи раскричались особенно сильно. Лахов открыл глаза и понял, что он заснул. Воробьи кричали на крыше чабанского дома. И было отчего раскричаться. В щель амбарушки Лахов увидел крупного рыжего кота с растрепанным воробьем в зубах. Кот воровато оглянулся и шмыгнул в заросли полыни.

На крыльцо дома, раскачиваясь, припадая на обе ноги и придерживая рукой поясницу, вышел дед Николай. Приставив ладонь козырьком ко лбу, он долгим взглядом оглядел сопки, и Лахов понял, что внук деда Николая, бойкий и одновременно застенчивый парнишка лет четырнадцати, с которым он мельком познакомился вчера вечером, уже угнал отару.

— Доброе утро, — громко поздоровался Лахов, главным образом для того, чтобы показать, что он не спит.

— А-а, Алексей… — Старик открыл скрипучую дверь амбарушки. — Как ночевал? Кого во сне видел? Девки снились, нет?

— Как не снились? Снились.

— Ну тогда все в порядке, жить еще долго будешь. — Старик сгрудил морщины у глаз. — А мне вот почто-то уже девки не снятся… Ты еще маленько спи-отдыхай, а я чай кипятить буду. Спи, спи, твое дело молодое.

Давно уже, пожалуй, ему, Алексею Лахову, не говорят о молодости. И вот смотри-ка ты, сподобился. Да хотя что особенного: с белоголовой горы годов деда Николая он, Лахов, кажется молодым. Всего четвертый десяток лет на исходе.

И для соседки по квартире, Феклы Михайловны, сверстницы деда Николая, он тоже молодой.

Фекла Михайловна забыла, в каком году она родилась, и не знает, сколько ей лет. Раза три в год у нее просыпается к этому интерес, и она достает свой паспорт. Фекла Михайловна неграмотна и потому стучится за помощью к Нине Владимировне или к кому другому. Чаще к Нине Владимировне.

— Подсчитай-ка, сколько мне лет. Забыла я что-то.

— Тут и считать нечего. Вам семьдесят шесть лет. Сейчас идет семьдесят седьмой.

— Нет, ты уж все-таки посчитай. Уважь старуху.

Нина Владимировна со вздохом берет паспорт.

— Ну вот… Вы родились в тысяча девятьсот четвертом году. А сейчас тысяча девятьсот восемьдесят первый. Сколько это, значит, вам будет лет?

— Ты считай, считай.

— Да уж давно подсчитала: вам семьдесят семь лет.

— Ну-ну, — соглашается теперь Фекла Михайловна.

Жизнь Феклы Михайловны в детстве и молодости сложилась неудачно. Росла она в семье, которая перебивалась с хлеба на квас и в довершение всех бед имела богатую родню. Родня, державшая магазин на Большой дворянской улице, не чуралась своих бедных родственников, помогала харчами, мелкой деньгой, взамен желая иметь благодарность и уважение. В знак благодарности и уважения к благодетелям Фекла еще подростком встала к корыту с бельем, стала обстирывать кормильцев. Шли, наполненные событиями и переменами, годы. Произошла революция, на город накатывались и откатывались колчаковцы, белочехи, каппелевцы, пришли красные, случился нэп, но ничего этого Фекла Михайловна из своей прачечной не заметила. Она стирала. И стала оглядываться вокруг себя и задумываться, как ей жить дальше, лишь после того, как у родственников отобрали магазин, а сами родственники куда-то делись. Работа, а с нею и кусок хлеба нашлись: что-что, а мыть полы и стирать она умела. Нанялась уборщицей в техникум, а чтоб сбить лишнюю копейку на черный день и на одежонку какую, прихватывала работу на стороне, опять же мыть и стирать.