Росстань - Гурулев Альберт Семенович - Страница 70

Он достал кружки, в которых они только что пили чай, вначале налил самую малость, на донышко, потом добавил еще, прикинув, что надо будет поделиться и с духом этих мест.

Старик не спеша принял кружку, оглядел свои сопки, отару, небо, аккуратно и вежливо полил камень водкой и выпил. Плеснул на камень из кружки и Лахов. Ему даже нравился этот обычай. В нем и благодарность к земле, где ты сейчас живешь, и память о тех дорогих тебе людях, которые ушли из жизни, но не ушли из твоих воспоминаний, потому что ты жив.

— Тебя как звать? — чабан достал потертый кожаный кисет, черную гнутую трубку и набил ее табаком.

— Алексеем.

— Меня Николаем зови. Можно дед Николай. Как хочешь зови. Разве можно духа сердить?

— Чего нельзя, того нельзя, — согласился Лахов.

О злых кознях местных духов, обиженных неуважением, Лахову приходилось слышать немало. Да и как не вызреть было на этой земле вере в неведомое, если сопки ее огромны и вздыблены чьей-то мощью, если время от времени вздрагивают эти сопки, тронутые глухой подземной силой, если небо над этой землей осенними ночами черно, бездонно и в осыпи ярких звезд, если земля эта дика и красива и все еще осталась такой, какой была и сотни лет назад. Разве вот только дороги появились.

Одну историю, которая со временем скорее всего размножится и обрастет таинственными подробностями, Лахов слышал перед самым отъездом на Байкал от своего знакомого, человека интеллигентного и уравновешенного. Рассказывал он, посмеиваясь над самим собой и над случившимся.

А случай и правда оказался забавным. Знакомый со своим приятелем, человеком дальним, но часто бывающим в этих краях, на машине отправились на Байкал. На одном из подъемов остановились размяться и увидели выемку в камне, где лежали матерчатые полоски, ленты, пуговицы и добрая пригоршня желтых и светлых монет. Приезжий, знакомый с местными обычаями, достал из кармана монетку и бросил в каменную чашу.

— Ну, а ты что не раскошеливаешься? — пошутил он над приятелем.

— А я вообще никому взяток не даю. Принцип у меня такой.

— Смотри, осердится хозяин.

— Это он на вас, пришлых, может рассердиться, а я человек тутошний, местный. У нас с хозяином свои отношения.

— Ну-ну, смотри, тебе жить.

— Обойдется!

— И вот ты знаешь, — рассказывал знакомый, — приключилось такое дело… Случай, вероятность которого столь же велика, как выигрышный билет при шансе один к нескольким миллионам. Представляешь: только мы отъехали от этого жертвенника, двигаясь еще с самой черепашьей скоростью, и стали спускаться под уклон, как у моей машины отвалилось колесо. И машина-то была еще новая. Я остановился. А колесо так под горку и покатилось… Видно, я болты на колесе не затянул. Все это, может, и так… Но, знаешь, что-то у меня в душе сдвинулось, и я потом как-то по-другому взглянул и на все эти горы, и на эти долины, на это небо.

Лахов ел консервированную мешанину под названием «Завтрак туриста» и со снисходительным благодушием находил, что «Завтрак» можно считать вполне съедобным. Легкая дрема растекалась по мышцам, душа настраивалась на лирический лад, но в то же время наползало чувство потери: ехать бы надо, двигаться, а ехать уже нельзя — выпил.

Дед Николай сидел, полуприкрыв глаза, и можно бы было подумать, что он спит, если бы не дымок над трубкой, зажатой остатками зубов. Но стоило Лахову переменить позу, как старик глянул живо, без всякой дремы в глазах. Лахову показалось, что старик заинтересованно посмотрел на бутылку, и, приняв это как предложение налить, придвинул к себе кружки. Но чабан прикрыл свою коричневой рукой.

— Мне нельзя. Тебе можно. Ты молодой.

— Ну тогда и мне не надо, — после легкой внутренней борьбы отказался и Лахов.

— Ты какую работу в городе делаешь? Начальник, поди?

Лахов засмеялся.

— Да нет, не начальник. — Он не любил говорить, особенно случайным людям, о своей работе, по опыту зная, что его тотчас завалят предложениями написать о том-то и о том-то. Но чабану он ответил, хоть и не очень охотно: — В газете.

— Корреспондент, значит? — Лахов почувствовал, что старик гордится знанием такого ученого слова.

— Корреспондент, — подтвердил Лахов, — А ты, дед Николай, газету читаешь?

— Буквы мелкие. Глаза совсем худые стали. Мне внук читает.

— Но ведь еще работаешь. Вон какую отару пасешь.

— Это сын пасет. Я ему помогаю. Вчера сын с невесткой в город уехал. Завтра приедет. — Старик помолчал немного и, явно бодрясь, подтолкнул к Лахову свою кружку. — Маленько, однако, можно выпить.

Лахов почувствовал, что чабан, истосковавшийся о людях в своем степном одиночестве, не хочет дать ослабнуть разговору и готов даже выпить, хоть и без всякого желания, и тем снова остро напомнил соседку по квартире Феклу Михайловну, ее маленькие, открытые миру хитрости, когда старухе хочется человеческого общения, разговоров.

— Ты человек грамотный, ученый. Если я че плохое спрошу, ты на старика не сердись. Голова тоже худой маленько стала.

Лахов понял, что и на этот раз не удалось избежать разговоров о газете, о несправедливостях в жизни, которые почему-то должна устранить газета.

— Ну зачем сердиться? Спрашивай, дед.

— Но да вот, когда реку портят, когда завод грязь там, всякую мазуту сливает, плохо это?

— Что уж тут говорить — плохо. Рыба гибнет, и воду в той речке пить нельзя. Пусть ему министр скажет, чтобы он чистую воду в речку сливал. Разве не послушается?

Лахов задумался, хмыкнул, не зная, что ответить старику, и, чтобы не молчать, сам спросил:

— А вы разве своего директора совхоза всегда слушаетесь? Что он сказал — вы сразу и сделали?

— Но почто ты так? Всяко бывает.

— Ну вот, и я говорю — всяко бывает, — обрадовался найденному ответу Лахов.

— Но да у нас директор, мужик беда серьезный, два раза скажет — третий не услышишь. Совсем выгонит. Другую работу даст. Скажет: головой работать не умеешь — иди работай руками. Разве большой начальник не испугается, если и ему так сказать?

— Пожалуй, испугается. Но не все так просто, дед. Да и министры всякие бывают. Тогда и министров критикуют.

— Опять, значит, критикуют. Зачем зря слова изводить? Критиковать надо, когда человек не понимает. А раз министром стал — значит, голова большая, все знает. Маленький ребенок понимает: чистая речка — это хорошо. Зачем министра держат, если он хуже ребенка?

Чабан все это выговорил тихим неспешным голосом, но акцент стал заметнее, резче, и Лахов почувствовал, что старик сел на уросливого, но любимого конька и пустой разговор, быть может, только набирает силу. Хотя почему пустой? Но Лахов торопливо отмахнулся от этой мысли — не решим же мы все эти проблемы, сидя вот тут на голой сойке, — зная по опыту, что, если дать себе волю задуматься над тем, что говорил старик, тоскливое раздражение поползет в душу и померкнет радость от общения вот с этой бедной, но нетронутой природой.

— Однако я здесь заночую, — сказал Лахов, прикрывая разговор, — чем плохо здесь ночевать?

— Зачем плохо? Хорошо, — тотчас отозвался старик. — Только, однако, ко мне поедем ночевать. Тут маленько проехать — и наша кошара стоит. В доме спать будешь. Гостем будешь. Места много. Сёдни там только я да мой внучонок.

Первым в квартире просыпается сосед за стенкой по имени Павел. От его двери до ванной комнаты шесть шагов, но это расстояние он одолевает в три тяжеловесных прыжка. В коридоре Павел не зажигает света, а путь его лежит не по прямой — нужно обогнуть холодильник и стол и еще не натолкнуться на холодильник у противоположной стены, — но Павел никогда ничего не задевает и исхитряется делать всего три прыжка. Прыгает он почему-то не на носки, а на пятки, и старый пол глухо отзывается: «Боп! Боп! Боп!» Может быть, Павел и не прыгает — этого Лахов никогда сам не видел, — но так кажется: три тяжеловесных удара об пол.

Потом в коридоре устанавливается не очень долгая тишина. И если нет утреннего сна, то можно дождаться, когда Павел будет возвращаться в свою комнату. Вначале отдаленно заворчит унитаз, потом рыкающий, захлебывающийся звук разом наберет силу — вырвется в коридор через открывшуюся дверь — и опять же разом откатится далеко: дверь закрылась. На обратном пути Павел делает шесть шагов. Они такие же тяжеловесные, как и прыжки. Если не знать Павла, то можно подумать, что по коридору проходит могучий, уже стареющий человек. А Павел роста, по современным меркам, совсем среднего, да и плечи у него как плечи, обыкновенные. Но вот походка…