Музыка в сумерках - Гайдуков Сергей - Страница 4

Я снял телефонную трубку и не услышал гудков.

— Что за черт?! — раздраженно пробормотал я, пару раз стукнул по рычажкам, но аппарат не ожил. Я приподнял телефон, потянул за провод...

— Это я сделал, — гордо сказал возникший вдруг позади меня Николай. Эти три слова были произнесены с такой неподдельной гордостью, словно перерезание телефонных проводов было весьма достойным взрослого мужчины занятием. Занятием, заслуживающим уважения и почитания.

Мне же захотелось разбить об эту почтенную голову молчаливый телефонный аппарат.

Но я досчитал до десяти, а потом подумал, что ни к чему ломать аппарат, который стоит денег. В отличие от головы моего клиента, которая явно не стоит и копейки.

— И зачем это? — спросил я, аккуратно ставя телефон на место.

— Нельзя звонить, — шепотом сказал Николай. — Никуда нельзя звонить. Я-то знаю. А ты не знал, поэтому я сразу... — и он задвигал пальцами, показывая, как именно поступил с телефонным проводом. — Звонить можно только им. Я сам завтра позвоню.

— Им? Кому — им?

Николай махнул на меня рукой.

— Лучше уж ты не суйся... — сказал он устало. — Твое дело баранку крутить. Туда и обратно.

— Да-да, конечно, — торопливо согласился я. — И ботинки в придачу.

— Вот видишь, — усмехнулся Николай. — А все ломался... Оказывается, тебе нужны ботинки. Хорошие итальянские ботинки. Я купил их в Риме...

— Да ну?

— Честное слово, — сказал он и медленно, старческой походкой, потащился к дивану. Там его ноги вдруг подкосились, и Николай рухнул. В следующую секунду он уже спал.

Я изумленно покачал головой: поверить во все это было невозможно. Но поверить было нужно.

Выключив в комнате свет, я прошел на кухню. Не минеральной воды мне захотелось сейчас, нет. Я налил себе полбокала белого мартини, бросил туда пару кубиков льда и ломтик лимона. Это должно было помочь мне смириться с тем, что мой диван занят странным человеком, который никак не может унять дрожь в руках, от которого несет потом за километр, который рвется подарить мне свои ботинки, но в то же время считает вполне естественным перерезать телефонные провода в чужой квартире...

И еще я подумал, что вряд ли этого человека когда-либо выпускали дальше соседней области. Какой уж там Рим...

Я также подумал, что двести долларов запросто могут оказаться фальшивыми. Ох, Генрих... Где ты берешь таких клиентов?!

Из комнаты послышалось тихое невнятное бормотание. Я допил мартини и на цыпочках прошел из кухни по коридору, прислушиваясь к доносившимся из темноты словам.

— Он должен заниматься, — раздалось от дивана. — Хр-р-р... О! Да... Ребенок должен заниматься музыкой.

Я едва не переспросил «что?», но спохватился. Николай говорил во сне. И он говорил довольно странные веши. Впрочем, бодрствуя, он говорил так же малопонятно.

— Ребенок должен заниматься музыкой, — повторил он через несколько минут и повернулся на другой бок.

«Черт-те что творится у этого типа в голове», — подумал я и собрался идти на кухню, чтобы повторить прием лекарственного напитка, но тут Николай вновь подал голос.

— Я же вас всех достану, гады, — прошептал он. — Все в землю ляжете... Это же так естественно....

Я понял, что мне надо срочно ложиться спать. Иначе почудится еще какая-нибудь ерунда, как, например, сейчас. Мне послышалось, что последнюю фразу Николай произнес по-английски. Причем акцента там было ноль целых ноль десятых.

И я поторопился разложить кресло-кровать, улечься на него и накрыться одеялом с головой, чтобы не видеть, как мой гость будет сдирать ногтями обои со стен. И не слышать, как он будет петь голосом Лучано Паваротти. Мало ли что взбредет в голову этому человеку, который так быстро превратил мою квартиру в дурдом.

Однако одеяло было неважным звукоизолятором, и прежде чем заснуть, я еще несколько раз услышал произнесенное с возрастающей озабоченностью:

— Ребенок должен заниматься музыкой... Ребенок должен заниматься музыкой.

Глава 4

Я хорошо помнил вчерашнее утверждение Николая, что он уже сутки ничего не ел, и, пока гость спал, наведался в ближайший продовольственный магазин. Потом быстро поджарил яичницу с колбасой и потратил куда больше времени на то, чтобы растолкать Николая. Было похоже, что он не только голодал последние дни, но еще и не высыпался.

— Есть такое дело, — подтвердил он некоторое время спустя, когда мы сидели друг напротив друга за кухонным столом. — Много работы было. Совсем не спал.

— А кем ты работаешь? — спросил я.

Николай вздернул подбородок, уставился на меня, плотно сжав губы, будто я хотел узнать нечто запретное. Потом лицо его стало менее напряженным, он снова принялся за еду и между делом сообщил:

— Да уже и никем... Никем уже не работаю.

— Безработный?

Николай засмеялся. Только странный это был смех. Мало в нем было веселья.

— Безработный, — повторил он. — Ну так может быть, что и безработный. Теперь. А что было делать? Только и делать было, что стать безработным.

— Ты сказал, что продал машину и квартиру...

Опять та же самая реакция: напряженное лицо, руки сжимаются в кулаки, словно в ожидании нападения.

— Ты сам так сказал, — напомнил я.

— Я? Я так сказал? — Николай смущенно опустил глаза, словно его уличили в чем-то постыдном. — Ну да, так оно и есть... Зачем я это сказал? Я же не должен был это говорить! — внезапно выкрикнул он и ударил кулаком по столу. Тарелка с остатками яичницы, жалобно звякнув, подпрыгнула. — Слушай! — Снова напряженный взгляд, вздувшиеся сосуды на лбу. — Ты ничего не слышал! — Пальцы стискивают вилку, и вдруг я вижу четыре ее зубца, направленные в мою сторону. — Если ты кому-нибудь повторишь то, что я сказал... — Зубцы дрожат в его трясущейся руке, и намерения очевидны. — Я же ведь могу и тебя убить! Меня уже не остановишь! Ни хрена меня никто не остановит!

— Как хочешь, — миролюбиво сказал я. — Но это были твои слова. Не я их придумал.

— Знаю. — Вилка выпала из пальцев. — Я... Я виноват. Я не должен был это говорить. Ты, Костя, не расскажешь им? Не выдашь меня? Иначе — конец. Иначе — все, кранты.

— Кому я не должен рассказывать? — Я старался говорить бесстрастно, почти равнодушно. — Кто это — они? Те, кому ты должен сегодня позвонить, да?

— Ага, — прошептал Николай. — Это они. И они не должны знать, что я кому-то хоть намекнул... Хоть что-то рассказал. Ты, блин, заткнешься! — Вилка вновь подлетела к моему лицу. — И будешь молчать!

— Ради бога, — пожал я плечами. — Ты ешь, а то остынет. Я буду молчать, если хочешь. Отвезу туда, привезу обратно. Заберу свои двести баксов, ботинки — и все. Так?

— Если все выйдет, — пробурчал Николай. — Если все выйдет... Они, блин, хитрые, они думают, что... А я тоже не лыком шит. Я им дам блюдечко с голубой каемочкой...

— Какое блюдечко? — поинтересовался я.

— А ты слишком много спрашиваешь! — рявкнул Николай. — Не спрашивай! Иначе — у меня разговор короткий! — Его рука снова потянулась к вилке, а поскольку я никогда не хотел быть заколотым столовым прибором на собственной кухне, то решил прекратить расспросы. Тем более что толку в них не было. Николай не производил впечатления человека, способного что-либо кому-либо объяснить.

После завтрака он снова завалился на диван и вскоре уснул. Я вымыл посуду, а потом унес на кухню телефонный аппарат и соединил разрезанные гостем провода. Потом замотал место разреза изоляционной лентой и поднял трубку. Гудки звучали как победный марш. И я набрал номер Генриха.

Первые две минуты нашего разговора он помалкивал и лишь тяжело вздыхал, слушая все эпитеты в свой адрес. Когда я переходил на мат, Генрих осторожно покашливал.

Наконец я предоставил ему возможность оправдаться.

— А чем ты, собственно, недоволен? — сказал Генрих. — Тебе предложили две сотни. За работу шофера. Две сотни на дороге не валяются.

— По нему психушка плачет, — в пятый раз повторил я.