Второй полет Гагарина (СИ) - Матвиенко Анатолий Евгеньевич - Страница 8

Зашли в гастроном. Первым от входа располагался отдел «овощи-фрукты», немедленно окативший незабываемым букетом ароматов. Стояли две деревянных кадушки, одна с квашеной капустой, в другой плавали огурцы калибра кингсайз, про буржуазно-реакционные корнишоны Чкалов пятьдесят седьмого года слыхом не слыхивал. Желающие прикупить картошку подставляли мешок или большую сумку под желоб, могучая тётка поворачивала рычаг, поднимая заслонку, и картошка, вздымая облачка сухой пыли, ссыпалась в тару. Поскольку уже март, зиму перенесла не вся, в воздух взмывал привкус гнили. Но никто даже не пытался перебирать её, во-первых, дешёвая даже по советским меркам, семьдесят копеек за кило, во-вторых, взгляд тётки исподлобья не сулил привереде ничего доброго. В-третьих, даже в выходной день собралась очередь человек десять, не желавшая ждать долго — надо отстоять ещё несколько очередей, чтоб купить необходимое. За фруктовое разнообразие отвечала горка мочёных яблок, и это всё.

Для нас, военных, картошка в первую очередь напоминала бессонные ночи в наряде по столовой, где на каждого приходился едва ли не кубометр, подлежащий очистке. Это реально много, даже если чистить шестью движениями, превращая круглую картофелину в куб и не ковыряя глазки, когда половина исходной массы идёт в отход.

Мощное овощное амбре состязалось на равных с ароматами рыбного отдела. Сортов рыбы было небогато, но её самой — много. Селёдка тоже продавалась из бочек, пахла соответствующе, но никого это не удивляло, рыба и не должна отдавать «шипром».

Мясной отдел, где мясо в основном было представлено мослами, казался гораздо чище, продукты реально свежие, а дальше открывался большой стеклянный прилавок кондитерского отдела, где в большом баке, поблёскивающем хромовыми боками, согревался кофе.

В прошлой жизни не особо жаловал сладкое. Но я же теперь — за Юрия Гагарина, чьё детство прошло в оккупации, кусочек чёрного хлебушка был слаще сахара, всё, что получше, отбирали немцы, беспардонно занявшие дом семьи Гагариных и выселившие их в землянку. Самый мерзкий из оккупантов развлекался повешением крестьянских детей — за воротник пальто на ветку, а то и шарфом за шею, сам хохотал, глядя как родители несутся спасать своё чадо, пока не задохнулось насмерть… Всё это читал только у биографов первого космонавта, сам не пережил, но воображение рисовало то время столь ясно, будто видел воочию сучащие в воздухе ножки братика, отвратительно ржущего фрица и маму, с криком несущуюся к нам.

После этого пирожное за рубль и чашка отвратительнейшего кофе с молоком казались божественными. С войны прошло уже больше десяти лет, но помнящие её и голодные послевоенные годы всегда будут относиться к еде особенно. Когда еды много, даже сладости доступны, значит — на земле мир.

— В Москве особенный такой гастроном есть, номер один, но его называют дореволюционным именем — «Елисеевский». Он недалеко от Красной площади. Я после шести классов к родственникам в Москву приехал, меня двоюродная сестра водила в «Елисеевский» как на экскурсию. Представляешь? Там в рыбном — икра красная, икра чёрная, осетры лежат, хочешь — свежие, хочешь — подкопченные. В колбасном отделе — двадцать видов колбасы! Варёная «Докторская», с белыми кружочками «Любительская», твердокопчёная, полукопчёная, от одного запаха с ума сойдёшь!

— Иди ты… Двадцать сортов колбасы вообще не существует, — не поверил мой товарищ. Даже кофейную бурду хлебать перестал.

— Но дорого всё. Моя родня — не сталевары или там шахтёры-стахановцы. Те многие тысячи получают. А на тысячу в месяц семья не особенно-то закупится в «Елисеевском». Ничего. Юра, а давай махнём на Север, в полярную авиацию? Вальку уговорим.

Это его прибило ещё больше, чем рассказ о роскоши столичного гастронома.

— Нахрена? Я понимаю, ты у нас идейный. Но представь — успеешь жениться и повезёшь свою в полярную ночь? Мне и ссылка в Чебеньки не по душе. Понимаю, что начну с низов. Но со временем — наладится, получу должность, квартиру в приличном городе.

— Так с полярной авиации лучше всего стартовать! Не забывай, там северные надбавки. Полетишь в отпуск, в кармане пять тысяч. Зайдёшь в Москве в «Елисеевский» и купишь осетрины. Или посидишь в ресторане «Арбат».

— Езжай сам… к полярным медведям. Или медведицам, если не успеешь жениться.

Не поссорились, но Юрка на меня малость недобро косился до самого вечера, пока не повстречали дюжину наших второ- и третьекурсников, что по технике безопасности минимально достаточно для похода в зенитное логово.

Танцы начинались очень рано — в шесть, ничего общего с постоветскими ночными дискотеками. Главным кавалерам, конечно же — курсантам военных училищ, нужно к двадцати одному вернуться в расположение, да и порядочные девушки не должны шляться в темноте абы где.

Играл самодеятельный духовой оркестр очень смешанного состава, трубачи пенсионного возраста соседствовали с юниорами, видимо — ветераны и новобранцы текстильного производства. Дирижировал важного вида хлыщ с прилизанными волосёнками, он размахивал палочкой столь претенциозно, будто рулил оркестром Большого театра на «Евгении Онегине».

Танцы были классические и народные, что-то помнилось из прошлой жизни, здорово помогала мышечная память тела, наверняка прежний Юра танцевал хорошо. Соперники подпирали стены, находясь в достаточном количестве, в начале каждого танца, требующего приглашения девушек, кидались на них, словно пытаясь подстрелить, на то и зенитчики. Но фемин пришло больше. И ещё, у входа в ДК ошивался военный патруль, все трое заходили в зал не реже чем раз в двадцать минут погреться. То есть вариант «пошли выйдем» с мордобойным выяснением отношений на сегодня отпал.

В моде и в фаворе были девочки-пышки, да-да, и здесь сказывались последствия голодных военных лет. Я же выделил стройную, поспешившую родиться лет на двадцать раньше, чем изящные фигурки с тонкой талией вошли в моду, впервые после революции.

Руки привычно одёрнули гимнастёрку, собрав её складки сзади под ремнём. Выпрямился до хруста в позвонках, используя каждый миллиметр роста слишком уж компактного тела. И рванул вперёд, кстати — не один, на правом траверсе обозначился пушкарь, взявший курс на ту же барышню.

Маленький но юркий, я успел первым, не переходя на бег, было бы неприлично, щёлкнул каблуками и поклонился, приглашая на вальс. Зенитчик повторил мой маневр, и на месте девушки выбрал бы его — крепкий детина славянского вида, под метр восемьдесят, светлый, гладколицый. Но он не умел улыбаться как я — на все тридцать два безупречных зуба.

— Он вас не подкараулит на выходе? — шепнула моя партнёрша, когда мы влились в разноцветье кружащихся пар. Пестроту обеспечивали женские платьица, мужчины щеголяли или в армейском хаки или в тёмных мешковатых штатских костюмах из натуральной шерсти, судя по покрою — фабрики «Красный пролетарий» или родственной по духу.

— Девушке необходимо предоставлять право выбора. Хотя бы до свадьбы.

Она хихикнула.

— Честное слово, вы — мой первый кавалер на танцах, кто заговорил о женитьбе в первую минуту знакомства.

— Что же лепечут обычно?

— Ну, я ждала бахвальства: пусть только попробует, я выйду с ним раз на раз и одной левой… А сам побежит собирать однокурсников, чтоб выйти из ДК толпой и не получить по сусалам. Меня зовут Алла. А вас?

— Юра. Алла и Юра, почти созвучно. Быть может, это судьба?

Она уже откровенно смеялась, что ей очень шло. Девушка была темноволоса и темноглаза, с довольно короткой стрижкой, хоть волосы густые, наверняка сложились бы в роскошную косу. В чертах лица, особенно в разлёте скул, крылось что-то азиатское, а разрез глаз был вполне европейско-славянский. Обутая в лёгкие туфли типа сандалий, без малейшего признака каблука, точно превосходила ростом на пару-тройку сантиметров, если не больше. Тёмно-синее платье в белый горошек сидело очень плотно, поясок подчёркивал тонкую талию, такую раньше называли осиной, а в двадцать первом веке — как у Джулии Робертс.