Ночная ведьма - Малаваль Шарлин - Страница 24

Так продолжалось долгие недели: летчицы ночного бомбардировочного полка летали часов по шесть летом, когда ночи были коротки, и по четырнадцать — зимой, в тяжелейших погодных условиях, когда столбик термометра опускался ниже минус тридцати градусов. Тяжесть зимних полетов женщинам еще предстояло испытать.

— Не понимаю, почему наше обучение было таким долгим и трудным… — бросила Аня однажды Татьяне.

«Лишь для того, чтобы осуществлять столь жалкую миссию», — думала она, кусая ногти. Но никогда не произносила эти слова вслух.

Летнее безжалостное солнце, не успев забрызгать голые горы нежным оранжевым светом, жгло летчицам глаза. Зеленые, с многоцветными переливами луга жарились на медленном огне, пока не стали похожи на подгорелый хлеб. Нагота полей и протяженность каменистых земель напомнила Ане, как далеко ее занесло от родной стороны, от березовых рощ и Чертова озера.

Когда Ане с Татьяной выпадала короткая передышка, они забирались на вершину холма над авиабазой и разрезали огромный арбуз — глоток воды, сладости и солнца. Чего-чего, а этого добра хватало: местные колхозники охотно делились арбузами с девушками. Скоро немцы и сюда доберутся, и лучше уж пусть полакомятся свои. А когда не хватало воды, летчицы умывались душистым арбузным соком. То были редкие минуты отдыха. Они говорили обо всем и ни о чем, о жизни после вой­ны и о смерти тоже. Но больше всего их объединяли общие страхи. И чтобы выжить, стало необходимо о них говорить вслух.

Хрупкая и юная Татьяна казалась счастливой. Когда подступали немецкие танки, она странным образом не столько боялась смерти, сколько заботилась о своих похоронах.

— Я летаю, служу своей Родине, Аня. И ничего не прошу. Но мне так хотелось бы, чтобы меня похоронили в белом платье. Мне всегда хотелось выйти замуж. Я мечтала об этом с раннего детства. И с венком белых цветов в волосах. Вот и все, чего я хочу.

— А мужа не надо? — рассмеялась Аня. Она уже налакомилась арбузом и затянулась сигаретой.

Татьяна серьезно взглянула на нее. С тех пор как девушки оказались на Кавказе, все вокруг из-за яркого солнца приобретало великолепный огненный оттенок, и Татьянины волосы вспыхнули как языки пламени.

— Я никогда не любила. Я даже не…

Татьяна запнулась, ее щеки полыхнули. Будто можно было говорить обо всем, кроме этого. Будто любовь была неуместнее, чем смерть.

— Ну давай, продолжай! Скажи! — подзуживала Аня. — Никогда не занималась любовью? Так я тоже никогда, если тебя это утешит, — соврала она.

— Меня даже не целовал ни один мальчик. Я даже не целовалась. А ты?

У Ани не было ни малейшего желания вспоминать, что жизнь поднесла ей такой дар, обещание счастья, а потом отняла его. Судьба дала ей несколько месяцев, когда самым важным в ее жизни были объятия Далиса, его близость, его жаркие руки, эти прекрасные и болезненные содрогания. Когда Аня вспоминала то время, ей начинало казаться, что это было не с ней.

— Нет, я тоже нет, — коротко ответила она и раздавила недокуренную сигарету сапогом.

— Так вот, замужем — не замужем, целовалась — не целовалась, а хочу, чтобы меня похоронили в белом платье, с венком полевых цветов на голове.

— Ты, Татьяна, требуешь невозможного. Ты же знаешь, что летчики умирают в небе, у них нет ни похорон, ни могилы.

Глава 25

Цимлянский заказник,

сентябрь 2018 года

— Я всего лишь хочу вернуть достоинство бедным, забытым душам. Люди погибли, сражаясь за Родину, но так и не были по-человечески похоронены. Эти мужчины и женщины — обычные, как мы с тобой, — пожертвовали жизнью. Тогда героизм был в порядке вещей, о героях не говорили, их не знали поименно, — сказал Василий. — Я хочу посвятить свою жизнь постижению их судеб и, по возможности, вернуть неизвестным героям имена.

Павел уловил в дядином голосе легкую дрожь. Василий шмыгнул носом и отвернулся, пряча повлажневшие глаза.

— А что ты с ними делаешь, со своими открытиями?

— Кое-что из находок заслуживает помещения в музеи. У меня есть друг, Юрий Алексеевич, его работа в том и состоит, чтобы принимать все эти… вещи и определять их ценность и подлинность. Я позвонил ему, он будет через два дня, и я передам ему дела…

Василий выставил руки вперед в знак сложения с себя полномочий, но тут же ссутулился и вытянул шею, будто боролся с собой в заранее проигранном бою.

— Я не понимаю, дядя. Похоже, что тебе жалко передавать ему дела.

Василий закрыл глаза и пожал плечами.

— Должен признаться, это немного эгоистично с моей стороны, но мне хотелось бы оставить все себе. Для чего? Я и сам не знаю. Конечно, страшная глупость, но эти тайны перестают быть тайнами и словно ускользают от меня.

Павла тронуло, что дядя, сделав грандиозное открытие, был так удручен.

— Ну, во всяком случае, ты еще два дня можешь наслаждаться своей находкой, — хмыкнул Павел с лукавой усмешкой. — Еще целых сорок восемь часов она твоя.

Василий слабо улыбнулся. Они впервые разделяли общее чувство — до сих пор страхи, разочарование и скука были у каждого свои. Василий никогда прежде так не открывался, и Павла это доверие взволновало. Будто дядя наконец шагнул к нему навстречу и прогнал холод, сковавший жизнь Павла после смерти отца.

— Я продолжу расчищать пространство вокруг корпуса самолета, а ты занимайся кабиной, — предложил Павел.

Василий кивнул и не устоял перед соблазном порыться в карманах военной формы, пошевелить скелет и осмотреть каждую мелочь, которая помогла бы восстановить последние минуты жизни летчика.

Плечом к плечу они принялись за дело, и впервые за эти дни Павел занялся работой, позволившей отвлечься от назойливых мыслей. Он с удивлением заметил, что на несколько часов забыл о Саше и отстраненно думал о равнодушии Ирины. Павел ответил ей, что займется Владимиром и его деньгами, когда вернется в Москву. Копание в земле, физические усилия в этом глухом лесу, вдали от всего на свете, приносили умиротворение и прогоняли навязчивые мысли.

— Смотри-ка, что я нашел, — сказал вдруг Василий.

Павел поднял голову и увидел, что дядя перегнулся пополам и по пояс влез в кабину. В такой позе он неминуемо поцелуется со скелетом… Павла передернуло.

Дядя вынырнул наружу, сжимая в руке записную книжку в кожаной обложке. Он открыл ее и посмотрел на исписанные страницы.

— Почерк еще можно разобрать. Невероятно!

Глаза Василия блестели, на этот раз от радости. Павла тоже подмывало заглянуть в книжку. Он понял, что, несмотря на походные неудобства — поглощение сардин прямо из банки, обжигающий терпкий чай, — он бесконечно рад, что оказался так далеко от своей прежней жизни.

Глава 26

Авиабаза в Ворошиловске,

июль 1942 года

Этой ночью в конце июля, когда удушливая жара едва спала, а выжженная трава шуршала под ногами, Аня с Татьяной получили наконец первое ответственное задание. Требовалось во что бы то ни стало помешать врагу соорудить понтонные мосты через Дон, которые позволили бы немецкой пехоте в сопровождении артиллерии и танков одолеть эту естественную преграду. Вражеские солдаты топтали страну, занимая Ворошиловград, Лисичанск, Миллерово, Морозовск, вермахт неумолимо двигался к нефтяным месторождениям СССР и к Сталинграду.

Защищая Ростов-на-­Дону, погибло немало летчиков. Наутро после поражения советских вой­ск беженцы бесконечной вереницей потянулись на восток. В облаках пыли ползли тележки, шли сутулые женщины, обессилевшие старики и изголодавшиеся дети.

Три женских экипажа получили задание бомбить северный берег Дона близ Ростова, чтобы сорвать попытки врага пересечь реку.

Аня с Шурой вылетели первыми. Они вырвались вперед, чтобы точнее установить позицию, куда предстояло сбрасывать бомбы. Шура ориентировалась в относительной темноте, ночь была лунной, и света хватало, чтобы различать стрелку альтиметра. Но индикатор скорости был освещен недостаточно, и Ане приходилось доверять ощущениям, ориентируясь по силе бившего в лицо ветра. За ними летела Татьяна, ее напарница-­штурман удерживала бомбы, осторожно сжимая их ногами. Последний самолет шел с таким же грузом.