Игры зверей - Мисима Юкио - Страница 3

Кодзи хорошо запомнил эти часы. Вместе с запахом вязкой воды, облепившей его тело, он вспоминал водопад из сухих песчинок, струившихся в банном пару. Его завораживало странное спокойствие, с которым песчинки сыпались через тонкое стеклянное горлышко, подтачивая себя изнутри. Двадцать четыре коротко остриженные головы в грязной воде. Суровые взгляды. Суровые влажные глаза, похожие на звериные. Вот как оно было. Среди незначительных мелочей, которыми человек окружен в тюрьме, было нечто, обладавшее загадочной чистотой и святостью. В том числе и эти песочные часы.

Песок кончился. Надзиратель нажал на кнопку, и снова раздался гудок. Все такой же тоскливый и безрадостный. Заключенные все вместе выбрались из ванны и встали на решетчатый настил. В этом гудке никакой святостью и не пахло.

Дважды прозвучал ревун.

Кодзи прошел к рулевой рубке и сквозь стеклянную дверь увидел молодого парня в коротких резиновых сапогах и джинсах. Потянув за белую ручку, закрепленную на свисавшем с потолка шнурке, парень дал еще один гудок, а другой рукой крутанул начищенный до блеска штурвал. Судно описало дугу и направилось в порт Укусу.

Серый город вытянулся узкой полосой. На круглой вершине горы выделялись красным пятном тории[3]. В порту грузивший руду кран протянул стрелу к ослепительно сверкавшему морю.

Кодзи говорил себе: «Я раскаялся. Теперь я другой человек». Эта мысль, как заклинание, звучала у него в голове снова и снова, в одном и том же ритме: «Я раскаялся…»

Свежестью ощущений от видов побережья западного Идзу Кодзи тоже был обязан своему покаянию: новизна и яркость открывшегося пейзажа, облака и изумрудная зелень гор казались ему слишком оторванными от реальности. Легко подумать, что так и должно быть в глазах раскаявшегося человека.

Такое чувство, подобно бактерии, однажды поселилось в нем в зарешеченной тюремной камере. Оно мгновенно размножилось, разрослось до состояния, когда плоть Кодзи насквозь пропиталась угрызениями совести, и не только пот, но даже моча стали воплощением раскаяния. Кодзи считал, что покаянием пахло даже от его молодого тела. Это был холодный, мрачный, хотя в чем-то ясный и светлый запах, но при этом полностью физический. Запах соломенной подстилки для животного, называемый покаянием.

Корабль миновал Укусу, и постепенно почва на берегу приобрела желтоватый оттенок; то тут, то там зеленели сосны. Смена пейзажа говорила о том, что судно приближается к мысу Коганэдзаки. Кодзи спустился по трапу и вышел на корму. Кучка людей собралась вокруг одного из членов судовой команды, который не то в шутку, не то всерьез задумал ловить рыбу.

Он прикрепил крючок с искусственной мушкой к леске, привязал к ней пеньковый шпагат и забросил далеко за борт. Крючок с мушкой сверкнул в воздухе и погрузился в воду. Через некоторое время на крючок кто-то попался. Матрос вытянул на поверхность крупную, напоминавшую ставриду рыбину, которая с металлическим звоном билась твердым брюхом о неподатливую воду, действуя на нервы.

Как только рыбу вытащили на палубу и она оказалась в руках матроса, у Кодзи пропал к ней интерес.

Он переключил внимание на море. По левой скуле судна показались голые, отвесные красно-бурые скалы Коганэдзаки. Лучи солнца каскадом падали на них с небес, отчего их словно покрыл сплошной и гладкий лист золотой фольги, на котором четко проступала любая, даже самая мелкая, неровность. Море у подножия скал было особенного лазурного цвета. Острые, причудливой формы скалы высились над морем, а волны, накатывая на них, превращались в узор из белых пенных нитей, струившихся с каждого утеса и из каждой впадины.

Кодзи смотрел на чаек. Удивительные птицы! «Я раскаялся. Я…» – снова подумал он. «Рюгу-мару № 20» оставил позади Коганэдзаки, взял курс на следующий порт, Иро, и направился к нему, не уходя далеко от берега.

Слева показался маяк у входа в гавань Иро.

От маяка вдоль длинного узкого залива тянулись порт и ряды домов, возвышались поросшие лесом горы. Они накладывались друг на друга, сливаясь в неестественно застывшую плоскую картину. Однако по мере продвижения судна по заливу расстояние между объектами быстро увеличивалось: ледодробилка отдалялась от заводика по производству льда, смотровая башня – от крыш домов. Слившийся в одно целое пейзаж будто разбавляли горячей водой, и он обретал перспективу. Даже ослепительная поверхность залива, казалось, развернулась вширь, и бледное отражение бетонного пирса больше не выглядело полоской застывшего белого воска.

Чуть поодаль от группы встречающих, у стены склада, стояла одинокая фигура с зонтиком небесно-лазурного цвета над головой. Кодзи с трудом мог совместить в сознании представший перед ним сейчас яркий очаровательный образ под маленьким голубым зонтиком с той картиной, которую он так долго с жадностью рисовал в воображении. Не было никаких оснований полагать, что он изголодался именно по голубому цвету. Но раз так, значит это цвет раскаяния.

Кодзи прекрасно понимал, какое значение имеет цвет зонтика, с которым Юко пришла его встречать.

В тот летний день два года назад у нее был такой же зонтик. Ссора в больничном сквере. Жесткий, бессердечный разговор. Потом ужин, во время которого почти ничего не было сказано. Затем неожиданная победа Кодзи. Покорность Юко. И в девять вечера произошел инцидент. Но сколько бы Кодзи ни возвращался к тому дню, когда Юко прогуливалась с ним в полдень под голубым зонтиком, не было никаких признаков, что вечером все закончится кровопролитием.

Голубой зонтик на пирсе – не знак жажды утолить желание. Это цвет раскаяния. Здесь нет никаких сомнений. Что касается зова плоти, Кодзи вполне удовлетворил его прошлой ночью в Нумадзу благодаря деньгам, которые Юко передала начальнику тюрьмы. С ее молчаливого согласия Кодзи потратил их именно так. Поздно вечером Кодзи показалось мало одной, и он вызвал подкрепление. Девушки поняли, чего он хочет, и испугались. После робких, трусливых ласк он проснулся в гостинице между двумя девушками. В беспощадном свете утреннего солнца, проникавшего сквозь шторы, развел руки в стороны, чтобы коснуться того, что так долго и явственно жило в его сознании. Однако это не потревожило сон его подружек.

Сокрытая внутри жалкая плоть, цветок мирта, облегчающий похмелье, энтропия души, на время обретшей форму, нечто очень далекое и никак не связанное с воспоминаниями и представлениями заключенных.

Когда Кодзи сошел на берег, Юко увидела перед собой молодого человека – более бесшабашного, чем прежде. Он немного похудел, но нисколько не утратил прежней энергичности. На нем был летний пиджак и рубашка с расстегнутым воротом, и он весело помахал рукой. В другой руке он держал небольшую сумку.

– А ты не изменился, – сказала Юко вместо приветствия, сдвигая зонтик вбок. В тени зонта ее бессменная темная помада отливала виноградным блеском.

– Прежде чем идти в дом, я хотел бы немного поговорить, – произнес Кодзи слегка охрипшим голосом.

– Да, было бы неплохо, но в деревне нет ни одного кафе.

Неторопливо описав круг корзинкой, которую держала в руке, Юко обвела взглядом окрестности. На берег сошли всего два или три человека и быстро покинули пирс в сопровождении встречавших. «Рюгу-мару № 20», не теряя времени, развернулся и направился к выходу из бухты; за ним тянулся волнистый кильватерный след и поднялась легкая волна.

– Это в другую сторону, но, может, пройдем вдоль берега подальше? Там есть полянка и тенистые деревья. Можно будет спокойно поговорить.

Пока они шли, Юко не оставляла тревога: не ошиблась ли она, взяв на себя ответственность за брошенного всеми парня. Хотя, принимая такое решение, она не испытывала беспокойства. То, что она ощущала теперь, было, очевидно, неким предчувствием.