Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Нори Паоло - Страница 57

– Ах, деточки, ах, милые друзья, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!

– Да, да, – восторженно повторили мальчики.

– Карамазов, мы вас любим! – воскликнул неудержимо один голос, кажется Карташова.

– Мы вас любим, мы вас любим, – подхватили и все. У многих сверкали на глазах слезинки.

– Ура Карамазову! – восторженно провозгласил Коля.

– И вечная память мертвому мальчику! – с чувством прибавил опять Алеша.

– Вечная память! – подхватили снова мальчики.

– Карамазов! – крикнул Коля, – неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?

– Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу все, что было, – полусмеясь, полу в восторге ответил Алёша.

– Ах, как это будет хорошо! – вырвалось у Коли», – каждый раз я словно стыдился своих чувств, и каждый раз эта сцена трогала меня до слез, хотя в воскресение мертвых я не верю. И мне очень нравилось, что каждый раз я чего-то стыжусь и каждый раз это меня трогает.

Вы никогда не задумывались, какие книги (из прочитанных вами) носят самые красивые названия?

Мне, например, очень нравится «Идиот», нравятся «Записки из подполья» и «Бедные люди», «Герой нашего времени» и «Война и мир»; мне нравится «Zoo, или Письма не о любви» – прекрасное название; «Мертвые души», если вдуматься, тоже великолепный вариант; мне очень нравятся «Наши» и «Тихий Дон». Среди моих фаворитов названия не только русских книг, но и, например, американского телесериала «Отчаянные домохозяйки», который я, правда, не смотрел; название, на мой взгляд, очень оригинальное, хотя и не настолько, чтобы мне захотелось его посмотреть. Мне нравятся «Сто лет одиночества», а еще «Утраченные иллюзии» и «Блеск и нищета куртизанок» (их любят выпускать одной книгой); люблю «Пармскую обитель» – за то, что заголовок имеет весьма отдаленное отношение к сюжету, и еще из некоего чувства патриотизма. Мне очень нравятся названия первых трех книг Чезаре Дзаваттини: «Поговорим обо мне», «Бедняки сошли с ума», «Я – дьявол»; красивейшее название – «Импровизации для пишущей машинки» Джорджо Манганелли[79]. Изумительно звучит «О чем мы говорим, когда говорим о любви», не перестает удивлять «Состояние, которое мы называем изгнанием». Но из всех прочитанных мной книг самое красивое название носил сборник рассказов писателя Аугусто Монтерросо, родившегося в Гондурасе в 1921 году: «Полное собрание сочинений и еще несколько рассказов».

Сборник включает рассказ «Полное собрание сочинений», который и дал название книге.

Мне кажется, Монтеррозо подписался бы под словами (необыкновенного) русского писателя Даниила Хармса:

«На замечание: „Вы написали с ошибкой“ ответствуй: „Так всегда выглядит в моем написании“».

Однако к Достоевскому это не имеет никакого отношения.

А вот что имеет к нему отношение, так это то, что Доменико Аренелла, один из слушателей моего курса, тоже участвовавший в создании «Описи сумасшедших русской литературы», решил написать про одного очень странного персонажа Монтеррозо. И вот что у него вышло:

«Один человек, главный герой рассказа Аугусто Монтеррозо „Дань уважения Мазоху“, вскоре после развода с первой женой коротал вечера в баре или на вечеринках, смешил друзей своими рассказами, а, возвращаясь ночью домой, шел в комнату, пододвигал кресло к столу, на который водружал стакан и бутылку рома, ставил пластинку с Третьей симфонией Брамса и открывал том „Братьев Карамазовых“.

Раз за разом он перечитывал то место в романе, где описывается мертвый маленький Илюша в голубом гробу; где мальчик Коля, узнав от Алеши, что его брат Митя „погибнет невинной жертвой за правду“, взволнованно восклицает, что желал бы умереть за все человечество; где отец Илюши, обезумевший от горя, то впадает в ступор, то возвращается к реальности; где Алеша обращается к друзьям Илюши с вдохновенной речью, вкладывая в свои слова столько надежды, что, когда он заканчивает, мальчики выкрикивают: „Ура Карамазову!“

Герой перечитывал этот отрывок, идеально рассчитав темп, так что „Ура Карамазову“ сливалось с тремя финальными аккордами симфонии Брамса.

После чего, выключив проигрыватель, он ложился в постель и, уткнувшись головой в подушку, горько рыдал, оплакивая Илюшу, Алешу, Колю и Митю».

В июне 1880 года Достоевский принимал участие в пушкинских торжествах, приуроченных к открытию памятника Пушкину на Тверском бульваре в центре Москвы.

8 июня Фёдор Михайлович произносит речь о Пушкине. Говоря о «Евгении Онегине», этой «бессмертной и недосягаемой поэме», в которой Александр Сергеевич «явился великим народным писателем», Достоевский отмечает: «Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы».

Свое выступление он заканчивает мыслью о том, что для истинно русского человека судьба Европы не менее важна, чем судьба самой России. А «народы Европы и не знают, как они нам дороги!» – говорит Достоевский, высказывая уверенность, что «впоследствии мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»

Александр Фёдорович Кони, слышавший речь Достоевского о Пушкине 8 июня 1880 года, вспоминал:

«С самого начала речи между ним и всею массой слушателей установилась та внутренняя духовная связь, сознание и ощущение которой всегда заставляют оратора почувствовать и затем расправить свои крылья. В зале началось сдержанное волнение, которое все росло, и когда Фёдор Михайлович окончил, то наступила минута молчания, а затем, как бурный поток, прорвался неслыханный и невиданный мною в жизни восторг. Рукоплескания, крики, стук стульями сливались воедино и, как говорится, потрясли стены зала. Многие плакали, обращались к незнакомым соседям с возгласами и приветствиями; многие бросились к эстраде, и у ее подножия какой-то молодой человек лишился чувств от охватившего его волнения. Почти все были в таком состоянии, что, казалось, пошли бы за оратором по первому его призыву куда угодно… Так, вероятно, в далекое время умел подействовать на собравшуюся толпу Савонарола».

Дмитрий Николаевич Любимов, тоже находившийся среди слушателей, отмечал:

«Думаю, никогда стены московского Дворянского собрания ни до, ни после не оглашались такою бурею восторга. Кричали и хлопали буквально все – и в зале, и на эстраде. Аксаков бросился обнимать Достоевского, Тургенев, спотыкаясь, как медведь, шел прямо к Достоевскому с раскрытыми объятиями. <…>

Достоевского под руку Григорович вывел из ротонды на эстраду, продолжая махать над головою платком.

Председатель отчаянно звонил, повторяя, что заседание продолжается и слово принадлежит Ивану Сергеевичу Аксакову. Зал понемногу успокаивается, но сам Аксаков страшно волнуется. Он вбегает на кафедру и кричит: „Господа, я не хочу, да и не могу говорить после Достоевского. После Достоевского нельзя говорить! Речь Достоевского – событие! Все разъяснено, все ясно. Нет более славянофилов, нет более западников! Тургенев согласен со мною“».

В письме Анне Григорьевне, датированном 8 июня 1880 года, Достоевский пишет:

«Утром сегодня было чтение моей речи в Любителях[80]. Зала была набита битком. Нет, Аня, нет, никогда ты не можешь представить себе и вообразить того эффекта, какой произвела она! Что петербургские успехи мои! ничто, нуль, сравнительно с этим! <…>