Все, способные держать оружие… Штурмфогель (сборник) - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 112

Американец закричал, запрокинув голову. Голоса у него уже почти не было, но он кричал.

Волков схватил предателя за волосы и рывком вернул в Ираклион, в его собственную постель. И, не давая тому ни секунды передышки, зашептал на ухо:

– Слушай меня, ты, сопля! Сейчас я тебе задам один вопрос. Если ты отвечаешь «да», мы с тобой работаем. Если «нет», возвращаешься к паучкам. И больше я за тобой не приду. Понял? Повтори: понял?

– По… нял…

– Теперь отвечай: будешь работать на меня?

– Да…

– Не слышу!

– Да-а-а!!!

– Вот и молодец… Сеанс связи у тебя во сколько?

– М-меж… ду… пятью и… семью…

– Ну и прекрасно, дружище. Все, вылезай из койки, умывайся, стройся. Тебе сегодня выходной лично от генерала Донована. Сейчас обсудим наши дела и планы… Ты ведь уже бывал в Италии? Сказочная страна, и туда мы направимся вместе – и скоро… И вот еще что, малыш. Я не голубой, да и ты, насколько я знаю, тоже. Но любить меня ты будешь – пылая страстью! Понял, сука?

– По… нял…

– Ну вот и чудненько, котик. А теперь вставай, вставай, утро давно…

Женева, 12 февраля 1945.16 часов

План Антона был заманчив именно своей простотой и безыскусностью. Штурмфогель задал два-три уточняющих вопроса и остался вполне удовлетворен.

У них имелись вечер и ночь на подготовку…

Антон исходил из того, что братец Рекс неизбежно страдал от спермотоксикоза: разделяя кров с чувственной и красивой женщиной, вдыхая ее привлекательные испарения, он не мог в силу каких-то предрассудков разделить с нею и постель. Вчера вечером Ультима прямым текстом сказала Рексу, что сама найдет и приведет ему женщину и чтобы тогда он не смел воротить морду, – на что получила совсем уже робкий и нерешительный отказ.

Оставалось заинтересовать Ультиму…

Ираклион, 12 февраля 1945.18 часов 30 минут

Мерри едва не взлетал над землей при каждом шаге – таким легким он себя чувствовал. Старый, привычный, родной панцирь страха был содран с него, сброшен… а новый еще не нарос. Произошло самое страшное – а он все равно жив. Жив. И теперь… теперь… теперь никто…

Он даже не поседел за этот день. И глаза не ввалились. И не появился в них бешеный блеск. И руки не дрожали. Мерри шел весело и свободно.

Волков знал свое дело.

На краю маленькой площади с памятником Эль Греко посредине сидел на тротуаре у порога винной лавочки, скрестив по-турецки ноги, дурачок Аигеус. Он был настолько неподвижен, что по губам его ползали мухи. Рядом с ним лежали три такие же неподвижные неопрятные кошки.

Мерри свернул в переулочек, поднимающийся круто вверх, и вошел в вечно открытую дверь…

Волков не стал заходить следом, а обошел веселый дом с другой стороны. Там стояли грубый деревянный стол и несколько древних гнутых стульев с плетенными из лозы сиденьями. Он взял кружку местного светлого вина и сел спиной к стене, глядя на море. Оно было необычного цвета: дымчатым и лиловато-серым, будто вылиняло до основы, до дна.

Немного подождав, Волков поднялся вверх. Он не стал уходить в невидимость: это снижало восприимчивость. Да и зачем? Никакой угрозы для себя он не ожидал.

Да. Изменилось только море, став ультрамариновым, да еще – возник ветер, полный запахов: дыма горящей сухой листвы и травы, разрытой земли, свежих лепешек…

Отставив кружку с вином, Волков встал. Земля чуть задрожала. Он отошел от дома и оглянулся. На крыше танцевал призрак: подобие человека, состоящего из языков холодного бледного пламени.

– Что это? – изображая испуг, обратился он к хозяину кабачка – совершенно другому, не тому, который был внизу.

– Плясунья, – охотно объяснил хозяин. – И не такое бывает, хотя бы вон в форте. Вреда от нее никакого, мы и не возражаем. Попляшет да к себе пойдет… Вот сейчас… хоп!

Призрак на крыше стремительно сжался в длинное сверкающее веретено. Потом раздался словно бы вздох. Веретено вытянулось в сверкающую спицу и скользнуло в небо, полого изгибаясь к северо-западу. Несколько секунд след его висел в воздухе, потом растворился…

– Ничего себе, – сказал Волков. – И часто у вас такие номера?

– Не, не часто. С полгода не было. А теперь вот – буквально через день… Никогда не видел такого, что ли?

– Чтобы вот точно такого – нет, – развел руками Волков. – Налей-ка мне, друг, еще кружечку…

Допив вино, он вышел на площадь. Ее медленно пересекала, покачивая могучими бедрами, пожилая гречанка, ведя в поводу осла. Через спину животного был перекинут огромный свернутый ковер.

Памятник стоял посредине клумбы. Цветы еще не цвели.

Из дверей винной лавки вышли двое: щуплый подросток с большой картонной папкой под мышкой и крупный лысоватый грек в овчинном жилете. Подросток остановился, дал греку подержать папку и наклонился, отряхивая колени. Распрямляясь, болезненно поморщился.

Рожа грека была сытая, лоснящаяся, довольная.

Пидоры, брезгливо подумал Волков. А в лавке, наверное, притон…

Берлин, 12 февраля 1945.18 часов 45 минут

Расшифрованная телепатема легла на стол Гуго Захтлебена в тот момент, когда он совсем уже было решился вызвать в свой кабинет одну из медиумш отдела 2WX, по слухам безотказную, как парабеллум… Это, конечно, не поощрялось, но нервное напряжение последних дней было настолько сильным, что можно было просто перегореть и изойти вонючим дымом; такого Гуго позволить себе не мог. Он уже протянул руку к телефону…

Но тут вошел Нойман. И молча положил на стол листок бумаги.

Гуго прочитал текст и двумя ладонями вытер обильный пот, вдруг выступивший на лице.

– Я уже уехал, – сказал Нойман. – Большой шеф зовет на скромный ужин. Решай все сам.

Дождавшись, когда Нойман выйдет, Гуго, восторженно подвывая, взобрался на стул, потом на стол, подпрыгнул несколько раз, потом – расстегнул штаны и показал кому-то невидимому зажатый в кулаке хрен.

Агент Ортвин сообщал, что может похитить и передать «Факелу» несколько фотографий, где запечатлены встречи Дрозда с его факеловским осведомителем. Понятно, что это действие приведет к полному раскрытию Ортвина, поэтому он требует настоящий шведский паспорт и оговоренную сумму в хорошей валюте…

Берлин, 12 февраля 1945.19 часов

Ранний ужин в поместье Хогенлихен, где жил Гиммлер, проходил в узком кругу: Шелленберг, Зиверс, доктор Керстен и Нойман. Такие совещания в неофициальной обстановке Гиммлер практиковал уже несколько лет, когда требовалось принятие решений в особо сложной ситуации. Причем главная тема таких совещания не формулировалась и иногда даже впрямую не обсуждалась, оставаясь фоном беседы. Вот и сейчас Шелленберг рассказывал фривольные французские анекдоты, над которыми первым смеялся Зиверс, полностью лишенный чувства юмора и втайне презиравший выскочку Шелленберга («Этот гиперактивный юноша…» – цедил он сквозь зубы). Но Шелленберг был любимцем Гиммлера и его поверенным в каких-то тайных и опасных делах, и хитрая тварь Зиверс это чувствовал, а потому смеялся над анекдотами, соль которых была ему недоступна…

Нойман скучно ковырял вилкой паштет и мелкими глотками пил рейнское, отказавшись от знаменитого французского шампанского, которое традиционно подавали у шефа (правда, обычно по одной бутылке на вечер).

– Кстати, Вальтер, – строго посмотрел на Шелленберга хозяин; подчеркивая неофициальность обстановки, он обращался ко всем по имени, а не по фамилии, как было принято, и даже сидел за столом не в мундире, а в мягкой зеленоватой замшевой куртке, – я прошу вас не копать так активно под Мюллера. Он бегает жаловаться ко мне, а у меня не так много времени, чтобы разбирать и улаживать ваши недоразумения. Я знаю, что вы имеете в виду, но учтите, Вальтер: вы заблуждаетесь. Мюллер предан рейху душой и телом. Он исполняет мои указания, Вальтер. Вы понимаете меня, не правда ли?

– Я понимаю, шеф. Но…

– Вас что-то беспокоит?

– Да. Границы его полномочий в… э-э… выходе за границы его полномочий.

– А вы считаете, что нам еще есть что терять? – горько усмехнулся Гиммлер.