Смелая женщина до сорока лет - Драгунский Денис Викторович - Страница 3

– Кто? Почему?

– Те, у которых родятся дети-инвалиды.

– Такие у нас тоже будут?

– Две семьи, – сказал доцент. – И это будут две разные судьбы. Одна семья посвятит жизнь своему ребенку. А другая – отдаст его, как бы это помягче выразиться, в специализированное учреждение. В обоих семьях родители в итоге разведутся. В первой – кончатся силы. Во второй – замучает совесть и взаимные упреки. Но и это еще не всё. Кому-то будет суждено похоронить своего ребенка подростком. А кому-то – уже почти совсем взрослым человеком, студентом.

– Грустно-то как…

– А еще грустнее, – покивал доцент, – что некоторые из вас не доживут до пятидесяти лет.

– Ну и что нам теперь делать? – зашумели студенты.

– Вообще-то делать тут нечего. Но я смогу вам немного помочь. У нас осталось время до конца лекции. Я уйду, а вы разберете себе эти роли. Кто на что согласен. Возможны компенсации: например, богатство в обмен на измену. Успех в жизни – но потом разочарование в любимом человеке, скандальный грабительский развод. Или горячая верная любовь в обмен на бедность. Ну и так далее. Напишете на листочках и сдадите мне. Имена-фамилии не обязательно. Я разберусь.

Он быстро вышел из аудитории.

Студенты заспорили.

Кто-то легкомысленный сказал, что это просто шутка.

Кто-то умный – что сто десять человек – это слишком маленькая группа, чтобы на ней всё отразилось.

А один парень вдруг сказал, что клянется взять себе больных детей и гнусный развод – но при условии, что он станет миллиардером. «Хитренький какой!» – засмеялись все.

Миллиардером, кстати говоря, стал именно он; дети у него были здоровые, и жена верная. Но, помня этот разговор и свою клятву, он отдавал огромные суммы на детские больницы и школы-интернаты.

А его однокурсник, внук министра и на короткое время даже компаньон по бизнесу, разорился дотла и помаленьку спивался. Сидел в рюмочной на Пятницкой и рассказывал своему закадычному дружку – тоже бывшему однокурснику, – как его обокрала жена при разводе. То ли смеялся, то ли плакал: «А ведь какая любовь была! И главное – девочка ведь наша, генеральская внучка!» Вывезла из квартиры всё, включая электрические розетки и карнизы для штор. И сами шторы тоже. И детей. Еще он рассказывал, что недавно обзванивал старых приятелей – и: «Все вышло, как этот Гаврила напророчил. Пашка спился, Санька умер, Лидка тоже тю-тю, у Верки и Вовки сын сидит, Боб без работы, а вот Аверьян – ого! Вице-губер. Но он один такой. Ну и так дальше. Всё верно мужик сказал. Статистика!»

– А знаешь, кто был этот доцент Архангельский? – вдруг спросил дружок. Приблизил лицо и прошептал: – Архангел Гавриил!

– Ну? – изумился внук министра. – Вот оно что, значит… – Потом подумал и недоверчиво покачал головой. – Не! Не-не-не! Ерунда. Архангелы такие не бывают. Это она, вот эта… непобедимая социальная статистика.

– Неумолимая и беспощадная! – кивнул дружок и пошел к прилавку за следующей рюмкой.

Листопад

осенняя соната в стиле сами знаете кого

Старик Пахомов уехал, как всегда, без четверти восемь. Старая «эмка» с шофером Семенычем и красноармеец-мотоциклист, фырчащий следом, обогнули высокий сквозистый забор – старинный бревенчатый дом стоял на угловом участке – и скрылись из глаз, подняв медленно оседающее облако золотых и рдяных осенних листьев.

Был октябрь сорок первого года.

Город назывался Красногромск. Серая дымная громада завода нависала над дальним горизонтом, а здесь, в старом предместье, было тихо, розово от яблок и желто от осенних листьев.

Калерия Павловна убежала из разоренного немцами Малоярославца, добралась до Южного Урала и прибилась к своему двоюродному деду, старому вдовцу, который уже много лет служил главным инженером КВМЗ – Красногромского военно-механического завода. Старик принял ее приветливо, но без лишних сантиментов. Отвел ей комнату на первом этаже, показал, где что лежит, познакомил с соседями. Калерия Павловна не стала устраиваться на работу, хотя у нее был учительский диплом. Она целыми днями гуляла по пустым улицам предместья, иногда ездила на старом фырчащем автобусе в город, а возвращалась, бывало, пешком. Читала книги из обширной многопоколенной библиотеки, тихо играла на рояле, рассматривала висящие на потемневших стенах картины, вытирала застарелую пыль на завитушках лепных рам, бродила по саду, собирала яблоки, варила мусс без сахара и кормила старика Пахомова, который возвращался поздно очень усталый, а после ужина либо садился в кресло полистать Диккенса, либо же просил Калерию поиграть ему Скарлатти, но через полчаса отправлялся спать.

В тот золотой осенний день, когда старик Пахомов уехал на завод, а на душе у Калерии Павловны, несмотря на тревожные сводки Совинформбюро, было по-осеннему тихо, прохладно и прозрачно – на крыльце появился веселый и рыжий почтарь Алешка.

– Письмецо, Калерь Пална! Пляшите!

Она пригласила его войти. Письмо было действительно ей, а не старику. Обратный адрес – полевая почта с длинным номером. Писал какой-то совсем незнакомый человек. Майор Милославский, Николай Петрович. Он объяснял, что с трудом разыскал ее, что приходится ей дальним родственником, а именно – побочным сыном второго мужа двоюродной сестры жены старика Пахомова.

– Кажется, припоминаю, – сказал старик Пахомов, когда вечером Калерия Павловна рассказала ему о странном письме. – Верней, конечно, не его припоминаю, а припоминаю, что у Машиного мужа Пети кто-то вроде был на стороне…

– Он пишет, что в ранней юности бывал здесь, в этом доме.

– Не могу исключить, – кивнул старик Пахомов. – Очень возможно. Когда жива была моя Татьяна, у нас, поверишь ли, был шумный дом, открытый друзьям и родным. А потом всё угасло… – и он снова опустил глаза в своего любимого Диккенса.

Почтовое отделение было далеко, поэтому Калерия Павловна передала свое ответное письмо рыжему Алешке, когда через пару дней он заявился с газетами.

– Бросишь в ящик, Леша? – спросила она. – Да ты не стой на крыльце, зайди, я тебя чаем напою.

– Оченно вами благодарны, Калерь Пална! – говорил почтарь, громко хлебая чай из блюдечка, поставленного на три пальца, и прикусывая кусочек пайкового сахара. – Бросим, натуральное дело. И вовсе даже не бросим, а вежливенько так опустим в щелочку…

Между Калерией Павловной и майором Милославским началась переписка, серьезная и частая. Калерия рассказывала ему о своей жизни, прошлой и теперешней, а он – о том, как на фронте вспоминает этот дом, который на несколько лет, в середине тридцатых, стал ему родным. Он писал о вытертом ковре на полу в гостиной, о старом рояле, о том, что стол хромает на левую ногу и оттого на нем дрожит посуда, о картинах, висевших – и до сих пор висящих – на стенах. Читая письмо, Калерия Павловна поднимала глаза и видела, что они висят точно так, как написано: одна большая сверху, две маленькие под нею, и круглая – справа.

Переписывались они почти год.

В сентябре сорок второго, когда золото осени вновь осыпало пахомовский сад, рыжий Алешка принес письмо, полное горечи и затаенной надежды: «Вот и я теперь хромаю, как тот ваш чудесный стол под теплым бежевым абажуром». Майор Милославский писал, что тяжело ранен в левую ногу и подлежит если не полному списанию, то уж увольнению из действующей армии точно. Он рассказывал, что никого у него нет, и просил позволения пожить хоть недолго в Красногромске, у старика Пахомова и его чудесной двоюродной внучки.

Старик Пахомов был не против. Нелюдимость его была вынужденная: вдовство, ранняя смерть сыновей, тяжелая засекреченная работа на КВМЗ, где делали самолетные устройства для бомбометания.

– Пусть приезжает, пусть, – говорил он, устало сидя в кресле и слушая, как Калерия правой рукой извлекает из старого «Бехштейна» легчайшее пианиссимо. – Может быть, он тебе понравится. Офицер, интеллигент, герой. Может быть, вновь зазвучат детские голоса в этом молчаливом доме…