Цена жизни (СИ) - Стоев Андрей - Страница 28

— Конечно, она есть. Мы же как-то говорили с тобой о душе камня, помнишь? А если у камня есть душа, почему бы ей не быть и у ножа? Но я вижу, что ты опять пытаешься упростить. Душа есть у каждой вещи, но у каждой вещи она разная. У фабричной штамповки она находится в зачаточном состоянии, и там больше уместен именно инженерный подход. Если вещь долго используется, её душа может постепенно развиться в отпечаток души владельца. А если в создание вещи вложено много человеческого труда, то душа с самого начала может быть достаточно развитой — развитой для вещи, конечно.

— Вот прямо душа? — с некоторым скепсисом переспросил я.

— А что такое душа? Нечто нематериальное, присущее всему в этом мире. Это нечто бывает практически отсутствующим, если вещь произведена машиной, а может быть очень заметным, если в создание вещи вложил много труда человек. Это нечто обычно является отражением души создателя, поэтому мы и называем это душой за отсутствием более подходящего названия.

— Ну хорошо, пусть так. Но в чём различие этих подходов? Есть нож, в нём есть трещина. Как ни посмотри, рано или поздно он сломается.

— В этом примере разница не очень большая, — согласилась Стефа. — Но это слишком простой пример, который мало что показывает. Давай представим, что ты инженер, которому нужно разработать деталь механизма. Подход Владеющего будет для тебя совершенно бесполезен. Ты не будешь вглядываться в деталь, которой у тебя вообще нет. Ты возьмёшь справочник по сталям и подберёшь сталь, подходящую по требуемым характеристикам, а затем рассчитаешь деталь так, чтобы она прослужила требуемое время, и при этом расход материала и стоимость изготовления были минимальными. Так работает инженер, и это очень важный и нужный подход. Без этого наше общество было бы намного примитивнее. Твой самобег спроектирован инженером, Владеющий на это в принципе неспособен.

— Хороший пример, бабушка, — признал я. — Но тогда что даёт подход Владеющего? Я имею в виду, что он даёт такого, что недоступно инженеру?

Стефа усмехнулась и достала из кармана плаща небольшой камешек.

— Посмотри на этот камень как следует, Кеннер. Что ты видишь?

Я взял его в руку и повертел, внимательно рассматривая. Обычный камень с зернистой структурой, хотя меня немного смутил голубоватый оттенок.

— Гранит? — неуверенно спросил я.

— Конечно, — улыбнулась она. — У меня наибольшее сродство как раз с душой гранита, граниты мне ближе всего. Но неважно, какой именно это камень. Просто почувствуй его.

— Множество дефектов, — сказал я, сжимая камень в руке и прикрыв глаза. — Есть микротрещины.

— Это и так ясно, Кеннер, — мягко сказала она. — Это же гранит, а не какой-нибудь монокристалл. Не обращай внимания на дефекты, они неважны. Отвлекись от них и попытайся ощутить камень целиком.

Я честно попытался отвлечься от всех этих неоднородностей внутренней структуры и почувствовать камень, как нечто цельное. Сначала ничего не получалось, но когда я, наконец, смог прогнать все посторонние мысли, то и в самом деле что-то ощутил.

— Трудно сказать наверняка, бабушка, — неуверенно начал я, — но мне кажется, что в нём есть что-то неправильное. Что-то, что он сам воспринимает как неправильное.

— Очень хорошо, Кеннер, — с удовлетворением отозвалась она. — Действительно, ему не нравится эта форма. Я немного смяла его, доставая из кармана. Если бы я сначала уговорила его принять новую форму, то ты бы ничего особенного не почувствовал, но я просто смяла его, и он протестует. А теперь ощути его опять и пошли ему немного силы, чтобы он опять стал довольным.

— Звучит совершенно шизофренически, бабушка, — проворчал я, но всё же сосредоточился и попытался сделать то, что она просила.

Некоторое время ничего не происходило, но затем форма камня внезапно поплыла и изменилась, а я почувствовал, что он успокоился и впал в спячку.

— Вот всё-таки умеешь ты удивить, Кеннер, — поражённо сказала Стефа, и я почувствовал от неё целую смесь трудноразличимых эмоций. — Слушая ту дичь, что ты несёшь про микротрещины, совершенно невозможно поверить, что ты можешь чего-то добиться, а ты вдруг просто берёшь и делаешь то, что наши девочки учатся делать годами, и ещё далеко не у всех получается. Наверное, всё-таки как-то сказывается, что ты Ренский, вот камень тебя и послушался. Во всяком случае, другого объяснения я не вижу.

— Я вообще никакого объяснения не вижу, — заметил я, с изумлением рассматривая кусочек гранита. — Слушай, бабушка, а вот эти твои слова, что камень доволен, или что он протестует, — он что, действительно протестует или бывает доволен?

— Да нет, конечно, — она посмотрела на меня, как на слабоумного. — Это же просто камень, как он может испытывать какие-то эмоции? Это же не человеческие эмоции, а всего лишь отголоски каких-то непостижимых для нас явлений. Мы просто приписываем им привычные для нас названия, вот и всё. Надо же их как-то обозначать.

— Так о чём вы хотели со мной поговорить, господин Кеннер?

Мы с Марцином Орловским сидели в отдельном кабинете «Ушкуйника». Встречаться со мной он не особенно хотел — виду, правда, не подавал, но я прекрасно чувствовал по его настроению, что он совсем не рад меня видеть.

— Вот так вот сразу? — удивился я. — Мы не поговорим о погоде, о новом репертуаре театров, не обменяемся светскими сплетнями? Прямо к делу?

Он просто пожал плечами, не ответив.

— Полагаю, вы всё-таки считаете меня виновным в своих неприятностях с князем, — сказал я, внимательно следя за его реакцией. — Но ведь я в Рифейске был всего лишь исполнителем. Если бы князь послал кого-то другого — а он всё равно рано или поздно кого-нибудь бы послал! — то последствия для вас, возможно, были бы гораздо хуже.

— Семейство Орловских признаёт долг перед вами, — хмуро сказал Марцин.

Долг признаёт, но прощать меня не хочет. Ну, довольно типично — люди не любят прощать другим свои ошибки.

— Мне не нужен такой долг, я отказываюсь от него, — твёрдо заявил я. — У семейства Орловских долгов передо мной нет. Ну что же, раз вы хотите поскорее перейти к делу, давайте о нём и поговорим. Точнее, поговорим о двух делах. Во-первых, должен с сожалением сообщить, что мы не будем продлевать договор на аффинаж нашего золота.

— И кому вы отдадите аффинаж? — помрачнел Орловский.

— Никому. Мы будем делать его сами. Нам предложили поставить небольшую установку алхимического аффинажа — более производительную, чем нам нужно, но нас вполне устроит некоторый запас производительности.

— В чисто алхимическом аффинаже используются концентрированные кислоты, либо выделяются высшие хлориды металлов, — заметил Марцин. — Главная проблема с ними состоит в том, что системы очистки, которые удовлетворят экологический надзор, стоят намного дороже самой установки. В целом свой аффинаж будет стоить вам как минимум раза в два дороже нашего.

— Есть такая проблема, — согласился я. — Выходит дороговато, но мы решили, что в этом всё же есть смысл.

— Могу я осведомиться о причинах вашего решения? — хмуро спросил он.

— Причина состоит в том, что у нас появились некоторые подозрения…

— Мы не воруем ваше золото! — вспылил Орловский, мгновенно поняв, о каких подозрениях идёт речь.

— Вы поняли меня совершенно неверно, господин Марцин, — успокаивающим тоном сказал я. — У нас нет ни малейших подозрений в отношении семейства Орловских. Подозрения появились относительно работников вашего завода, а это совсем не одно и то же.

— Воровство на заводе бросает тень и на семейство, — мрачно заметил он. — Так на чём же основаны ваши подозрения? И в чём конкретно вы нас подозреваете?

— Мы подозреваем сотрудников вашего завода, а не вас, — напомнил я. — А подозреваем мы их в манипуляциях с пробой нашего шлиха. В отличие от наместника, то есть, от бывшего наместника, мы сами контролируем качество нашего шлиха и регулярно проводим лабораторный анализ. И сравнение наших результатов с пробой, определённой на вашем заводе, показывает стабильное различие пробности сырья. Вообще-то, пробирный анализ имеет определённую точность, и различия обычно укладываются в этот диапазон. Однако при этом различие всегда проходит по нижнему пределу погрешности, что заставляет задуматься. По нашим оценкам, размер возможной кражи золота может доходить до одной десятой процента, а это совсем немало.