Государь (СИ) - Кулаков Алексей Иванович - Страница 67

[4] В таком обозначении не было ничего унизительного (скорее наоборот) — термин «холоп царский» подразумевал приближенность к трону, службу непосредственно царю, что было очень почетно, и не несло никаких элементов крепостной зависимости.

[5]Торговая казнь — публичное телесное наказание, введённое Судебником 1497 года. Название происходит от места проведения — на торговых площадях. Также торговую казнь называют «скрытой смертной казнью». Битье кнутом было болезненным и рассекало кожу до плоти. В среднем, человек мог выдержать до 50 ударов, после чего умирал от болевого шока и кровопотери. В Судебнике количество ударов точно не регламентируется — право определения наказания отдается судье, который мог назначить как 10, так и 400 ударов кнутом.

[6] 1573 от Р.Х.

[7]Библейская книга Ветхого Завета, состоящая из 150 или 151 (в православных греческом и славянском вариантах Библии) песен (псалмов), излагающих благочестивые излияния восторженного сердца верующего при разных жизненных испытаниях.

[8] Старорусская мера веса, принятая (скорее всего) по золотой монете, была равна 4,27 г

[9]Напе́рстя́нка пурпурная, или Дигиталис — ценное лекарственное растение. Экстракт наперстянки долгое время оставался единственным и незаменимым препаратом для лечения хронической сердечной недостаточности; в то же время при передозировках он является опасным ядом.

[10] Одно из народных названий очень полезного растения — Иван-чая.

[11] Славянское название туберкулеза.

[12] Народное название Пармелии бороздчатой. Обладает бактерицидным, мягчительным, кровоостанавливающим, антисептическим и отличным ранозаживляющим действием, является сильным природным антибиотиком.

[13] Легочного туберкулеза.

[14]Кёльнская марка — основная единица измерения массы драгоценных металлов в Германии, а также других странах Европы. Её вес составлял 233,856 грамма, соответственно алхимику назначили в качестве испытания произвести чуть больше двух с половиной тонн чистого серебра.

Глава 11

Глава 11

Люди простые и множеством знаний не обремененные, слыша о делах правления, тут же представляли себе нарядный и светлый Большой дворец в Вильно; покрытый золотом трон в просторной зале с висящими по стенам гербовыми знаменами, и восседающего на нем правителя. Обязательно в шапке Гедиминовой, огненно-алом великокняжеском корзне — и с цельнозолотым скипетром в державной руке. Разумеется, близ трона должны были находиться и смысленые мужи из Пан-Рады, с коими девятнадцатилетний властитель постоянно держал совет и вершил ту самую таинственную «расправу дел государевых»; ну и придворные, стоящие чуть поотдаль, вперемешку с разными просителями и искателями великокняжеских милостей…

В отличие от черни, к коей ясновельможное панство зачастую относило и безземельную шляхту (ибо по сути своей это была горластая голытьба с саблями на поясе), титулованная знать доподлинно знала, что настоящие дела вершатся отнюдь не в Тронной зале. Да, там оглашались грамоты малых статутов и звучали высокие повеления, там проводили Вальные сеймы и принимали редких пока посланников из сопредельных стран — но истинное средоточие власти было в Кабинете молодого Великого князя Литовского, Русского и Жемойтского. Именно в тиши богато обставленных покоев велись неспешные разговоры на серьезные темы, именно там принимались все важные решения; и именно туда властитель призывал радных панов ради их мудрого совета. Даже разовый доступ за толстые двери Кабинета, собранные из благородного дуба, украшенные искусной резьбой и узорами из солнечного янтаря — был явным и несомненным признаком благоволения Димитрия Иоанновича, кое все большее число его верных подданных желало обрести. Ибо литовская шляхта, привыкшая при последних Ягеллонах к определенной вольнице и свободе, постепенно начала ощущать на своем загривке властную длань молодого Рюриковича. Обманчиво мягкую, и почти всегда обернутую в бархат ласковых слов — но могущую при желании в единый миг стать невыносимо тяжкой и поистине стальной, сжимающей непокорную шею до жалобного хруста ломающихся позвонков. Незавидная судьба Ливонии и всех тамошних баронов наглядно продемонстрировала всему благородному сословию и католическому духовенству, что Великий князь традиций соседей-поляков не приемлет, и любой рокош[1]запросто утопит в крови. Да и пример покойного пана Глебовича, мягко говоря, не вдохновлял магнатерию на нарушение писаных законов Литвы: мало кто из ясновельможных панов был готов говорить одну лишь правду на великокняжеском суде. И непривычно им было сие, и чревато такими последствиями, что иным проще было бы сразу бежать из Литвы куда подалее — чтобы не четвертовали перед тем, как повесить коротко и высоко.

И посему некоторые, самые дальновидные магнаты шли на разные ухищрения и подкуп всего лишь ради того, чтобы просто посидеть день-другой в Приемной. Себя показать, к соседям по лавкам приглядеться, завязать с ними необременительный разговор — а там, если повезет, лицезреть проходящего мимо государя, или даже обратить на себя его благосклонное внимание!.. Хотя гораздо проще (и куда дешевле) было снискать интерес со стороны тех радных панов, кто уже был обласкан милостями Великого князя и облечен его полным доверием в виде свободного доступа в Кабинет: канцлер и великий гетман, подскарбий и личный государев секретарь, князь Вишневецкий из младшей ветви сего рода, владыко Иона… Список был короток, но вполне достаточен для того, чтобы богатые шляхтичи успешно решали при дворе свои вопросы: вот только католики при этом несли дополнительные затраты — и очень нехорошо отзывались о своих ливонских собратьях по вере, из-за которых епископ Вильно попал в опалу. К счастью, небольшую и явно временную: Великий князь явно не винил Его преосвященство в дурости архиепископа Рижского, но погневаться для порядка был обязан. Что никак и ничем не мешало вроде как опальному канонику виленскому свободно захаживать во дворец, и даже устроить с Димитрием Иоанновичем небольшой закладной[2]спор о судьбах ливонских пасторов. Подробности их разговора непонятным образом разошлись едва ли не по всей Литве — и теперь сторонники римской курии с нетерпением ожидали дня помилования оступившихся служителей католического клира, и прекращения следствия по изменным делам. Литвинам, пребывающим в православии, протестантстве и даже исламе, тоже было интересно — чью же сторону примет Вседержитель? Так что все они, ненадолго позабыв про конфессиональные разногласия, дружно гадали и прикидывали: как быстро дойдут до Литвы вести от французов о том, как в стольном град Париже справили день поминовения святого Варфоломея?.. Более того, сами по примеру государя и епископа устраивали закладные споры на тот или иной результат, совсем не страшась гнева Божия…

Что же до самого Великого князя, то даже скорый отъезд на Большой смотр поместный войск не смог изменить его привычек и устоявшегося распорядка жизни в Большом дворце. Несомненно, такая стабильность радовала всех его верных поданных — но некоторые, вроде подскарбия Воловича, натурально считали дни и часы до убытия любимого повелителя. Ибо нагрузил Димитрий Иоаннович казначея и всю его канцелярию службой воистину по-царски: так обильно, что помощники радного пана вынужденно поверстали себе на подмогу всех свободных писцов и стряпчих — и все равно трудились буквально на износ. Последний месяц лета как на грех выдался прохладным и сухим, дороги были крепкими, и по ним один за другим пылили колесами длинные змеи тяжело нагруженных обозов с товарами и зерном: иноземные негоцианты и московские купцы спешили на торговые площади Полоцка и Вильно, дабы хорошо расторговаться и нажить хорошие барыши. Весь их товар мытникам главного казначея требовалось сосчитать и обложить пошлинами, потом — засвидетельствовать купчие и взять с них налог; одновременно с этим подчиненные главного казначея сами закупали и сбывали товары из государственной казны и личных земель Великого князя Литовского. Будто этого было мало, казенным приказчикам добавили забот и хлопот и толпы шляхтичей, желающих прикупить московских диковинок и роскошеств, но не имеющих на это достаточно злата-серебра: прежде все они повздыхали бы сокрушено, да и отступили в печали. Но то прежде! Теперь у благородного сословия была возможность взять желаемое под поручительство великокняжеской казны, и слишком многие паны-помещики не устояли перед таким искушением — кто-то желал порадовать жену и дочек зеркальцем, красивой яркой тканью и душистым мылом, или похвалиться перед соседями посудой из белейшего расписного фарфора. Иные залезали в долги ради зеленоватого прозрачного стекла для окон своего родового поместья, или прикупали сразу пару возов разной чугунной хозяйственной утвари для своих хлопов-селян; некоторые не смогли пройти мимо добротной кирасы из тульского уклада или бочонка крепкой настойки на травах и меду… Шляхтичи и шляхтянки слетались на торжища словно пчелы на мед — и мигом залипали, пропадая среди выложенных на прилавки товаров, будучи не в силах уехать обратно с пустыми руками. Как и зерноторговцы из Польши и Брандербурга, Померании с Мекленбургом и даже Венгрии и Молдавии — которые гнали все новые и новые партии зерна на продажу, войдя во вкус двойной-тройной наживы и не обращая внимания на запросы своих обычных покупателей. Раз у московитов случился большой неурожай, и они готовы платить диковинками, выставляя их за полцены — этим надо было обязательно воспользоваться. Потому как ни одна благодать не длится долго!