Схватка за Родос - Старшов Евгений - Страница 11

Немец молча кивнул (этот разговор нравился ему все меньше и меньше), и Мизак продолжил:

— Ну вот. И здесь надобно сделать то же самое. Ты как известный им инженер предложишь свои услуги по обороне крепости. Не мог, мол, более воевать против своих, ну это все понятно. Наврешь им по самое не могу, на этом я останавливаться не буду. Ты, не в пример многим из твоего народа, речист и убедителен. А ложь… Сказано пророком — да благословит его Аллах и приветствует: "Аллах не взыщет с вас за празднословные клятвы, но взыщет за то, что вы скрепили клятвами. В искупление этого необходимо накормить десять бедняков средним из того, чем вы кормите свои семьи, или одеть их, или освободить раба. Кто не сможет сделать этого, тот должен поститься в течение трех дней. Таково искупление ваших клятв, если вы поклялись и нарушили клятву". Поголодаешь три дня, а? — усмехнулся Мизак и затем серьезно продолжил, видя, что Фрапан не предрасположен пошутить на эту тему: — Разумеется, ты будешь на подозрении — поначалу, но дав несколько действительно ценных практических советов (я это разрешаю, ибо понимаю, что без этого — никуда), ты обретешь их доверие. Ну а дальше — придумаем, как быть. Также можешь правдиво ответить на интересующие их вопросы о численности моей армии и артиллерии. Да не только правдиво, но еще и преувеличь для страху, это полезно. Что скажешь?

Георг молчал, нервно теребя бороду. Чувствовалось, что визирь дал такое предложение, от которого чревато отказываться, однако… Фрапан заговорил начистоту:

— Я понимаю, что твое предложение — на деле приказ… И если по совести, я был бы не прочь отказаться от него и быть более полезным тебе и великому падишаху здесь, на бранном поле. Сколь веревочке ни виться… Несколько раз выходило, а ведь когда-нибудь и не выйдет, а жизнь у человека все же одна. Раньше — да, я был моложе и беднее, и рисковал за золото. Теперь, однако же, у меня его столько, что жизнь кажется дороже. Семья, опять же, в Константинополе…

— Вот именно, — змеино прищурив глаза, прошипел визирь. — Если с тобой что случится — ты достаточно обеспечил ее, да и наш великий падишах не оставит своей высокой милостью семью славного воина, павшего за дело Аллаха. А теперь подумай своей немецкой головой, что будет с семьей предателя, отказавшегося исполнить свой долг, когда от него это потребовалось за многолетние милости великого падишаха? Я достаточно ясно выразился?

— Более чем, — сухо ответил немец; в груди его бушевала ярость — Мизак нанес удар в самое чувствительное для каждого немца место, однако, как и подобает мужчине, он не опустился до того, чтобы выставлять свои чувства наружу перед этим дважды презренным греком.

— Тогда, считай, договорились.

— Я только просил бы отсрочить это действо, пока я не расставлю орудия для бомбардировки башни Святого Николая и не дождусь результата — для этого нужно всего несколько дней. Может, тогда и не потребуется проникать в крепость…

— Согласен, — милостиво согласился визирь. — Твои слова убедительны и, самое главное, искренни — почему же не пойти тебе навстречу? Сегодня можешь написать завещание, я заверю его, а завтра — расставишь орудия близ рыцарского кладбища, как и предлагал. Ступай!

Фрапан с поклоном вышел. Мизак же хлопнул в ладоши, призывая слугу, и когда тот с нижайшим поклоном явился, затребовал наложниц. Немец же стоял, подставив лицо ветру, и горько размышлял, глядя на крепость, в какой опасной ситуации он очутился и что же он в создавшемся положении может предпринять, чтоб спасти свою шкуру.

Ночь прошла тихо: Мизак-паша запрещал стрелять, пока он изволил почивать. А с раннего утра османы под руководством Георга Фрапана и под прикрытием стрелков-тюфекчи начали оборудовать батарею из трех гигантских пушек напротив башни Святого Николая, о чем незамедлительно доложил д’Обюссону его верный секретарь Филельфус.

В то утро секретарь казался еще более сухим и желчным, чем обычно, — за пару дней до того не вернулся из вылазки его оруженосец-албанец. Нельзя сказать, что секретарь считал этого албанца другом, однако их связывали многолетние служебные отношения, начавшиеся еще в те далекие времена (о чем Филельфус никогда не любил вспоминать), когда судьба свела их в османском рабстве.

Рыцарь и служака бежали вместе, и с тех пор несколько лет второй служил первому. Филельфус дорос до хлопотной, но почетной и ответственной должности магистерского секретаря, его албанец — до сарджента.

Приоткроем карты — албанец когда-то сбежал "из плена" не просто так, он был "потурченцем", приставленным к пленному иоанниту. Следовательно, совместный побег был рассчитан свыше и удался неслучайно, равно как и оправдался расчет на то, что рыцарь оставит товарища по несчастью при себе в качестве верного слуги.

Беда была в том, что, как говорится, дружба дружбой, а секреты внутренних дел ордена Филельфус охранял бдительно, и шпион оказался в этом отношении практически бесполезным. Бесконечное ворчание и ехидные замечания итальянского рыцаря не содержали в себе почти никаких сведений, по-настоящему полезных для османов. А начавшиеся ужасы осады сподвигли предателя переметнуться к "своим" — то ли за руководящими указаниями, то ли просто из страха сгинуть понапрасну в осажденной крепости.

Мизак сразу почуял, что этот человек может быть ему полезен, но пока что не делал его присутствие близ себя явным, желая поначалу реализовать свою задумку с Фра-паном. Кроме того, в распоряжении Мизака-паши находился еще один перебежчик из кухонной челяди великого магистра — хитрый повар-далматец, который, соблазненный щедрым предложением визиря, обещал при случае исполнить одно щекотливое дело. В общем, дела у паши налаживались! Но речь пока не о нем…

Магистр быстро собрал небольшой совет из подручных — Шарля де Монтолона, секретаря Филельфуса, ка-стеллана Антуана Гольтье и германского "столпа" Иоганна Доу. В итоге не успели еще османы неспешно доделать свое дело, как христиане тоже приступили к сооружению контр-батареи в саду овернь с кого "обержа" — ближайшего к османским большим пушкам. Были безжалостно срублены все деревья и возведен ощетинившийся тремя самыми большими дулами бруствер, возвышавшийся над уровнем стен как раз настолько, чтоб успешно бить по врагу.

Нехристи оказались очень удивлены, когда в ответ на первый дружный залп их больших пушек по башне Святого Николая по батарее "отдыхавших" чудищ (а ведь им требовался час после выстрела, чтоб металл остыл!) ударили большие орудия иоаннитов. Поначалу не попали ни те, ни другие, но все тут же засуетились — османы начали прикрывать свою батарею всякой дрянью, потащили на нее из лагеря деревянные материалы. Притащили и орудия помельче — давить батарею оверньского "обержа", а рыцари осторожно остужали свои нагретые орудия, чтобы быстрее дать из них новый залп.

По стенам забегали стрелки, начавшие тревожить турок огнем из тяжелых ружей и мелких пушечек. Нелегкое это было дело! Однако разнообразнейшая коллекция иоаннитских орудий для пальбы со стен впечатляла.

На площадках башен стояли небольшие широкорылые пушчонки, которые, благодаря хитро устроенным деревянным подставкам могли бить не только ввысь и прямо, но и, что особо ценно, сверху вниз.

Итак, центр тяжести боевых действий переместился на участок обороны "языка" Франции и лично великого магистра. Осаждавших потчевали смертельными "гостинцами" башни Святого Николая, Найяка, Святого Петра и Святого Павла, а также орудия магистерского дворца. Естественно, что получали и сдачи. Одно шальное ядро ударило в сады магистра. Его встретил мраморной грудью античный Геракл и, конечно, не устоял, разлетевшись на осколки. Досталось Афродите, совсем потерявшей голову…

Только что уединившийся для отдохновения магистр сразу понял, что значит страшный для него звук. Д’Обюссон выбежал наружу, сердце его сжалось от душевной боли. Конечно, нужды обороны — во главе угла, но как он мог забыть о своих прекрасных статуях!.. Спустя десять минут подданные Пьера д’Обюссона уже копали в его саду некое подобие могил, куда затем начали укладывать наспех сколоченные деревянные ящики, в которых были заботливо укрыты снятые с постаментов древние статуи. Каждое мраморное тело было завернуто в ткани, а образовавшиеся в ящиках пустоты заполнялись песком. Останки Геракла также были заботливо собраны и упакованы. Медленно и аккуратно под непрекращающимся обстрелом люди закапывали в саду коллекцию просвещенного француза, а он сам стоял там и всем распоряжался, считая невозможным, подвергая риску людей, самому не разделять их опасностей и трудов. Впрочем, Каурсэн и Филельфус в оба уха жужжали ему о том, что он напрасно подвергает опасности столь драгоценную для ордена жизнь.