Операция "Берег" (СИ) - Валин Юрий Павлович - Страница 52

А красноармеец Иванов котелок доставать не стал. Оно и надо бы подзаправиться на будущее, но аппетита вообще не имелось. Было очень обидно, так оно бывает, когда рутинную, в общем-то, работу вдруг не сделаешь и даже сам не поймешь, почему не вышло. Заготовка с брачком или клей слой шпона не взял? Не ясно, но ощущение, будто в морду тебе смачно харкнули.

Наверное, дурной был Митрич, хоть и возрастом не мальчишка. Не о полегших бойцах думал, не о жестокости дня минувшего, а о том, как дело сделать, немцев к ногтю прижать. Ну, и еще о том, что Фира ошиблась: на снегу и холоде ничего особо славного и в принципе не случается.

— Товарищи, в разведку добровольцы есть? — звонко закричал кто-то.

Политрук третьей роты — мальчишка, из студентов геологоразведочного[6]. Из комсостава батальона только он, да ротный-один с простреленной рукой, да сам комбат остались в строю. Взводные — все или на снегу лежат, или в санбат отправились.

Желающих в разведку было не то чтобы густо — обессилели стрелки, день-то был бесконечным. Но Иванов сразу встал, имелось предчувствие, что в деревню батальон не отведут, а мерзнуть на снегу в обнимку с мыслями нехорошими — не лучший вариант…

…Фонарик почти не светил, батарея издыхала, в желтом свете карта едва видна.

— Вот здесь и попробуете обойти, фланг прощупать, слабину у немцев найти. Имеем приказ завтра Потапово взять в любом случае. Это понятно? — старший лейтенант потряс меркнущий фонарик и выругался.

— Понятно, — угрюмо заверили бойцы.

— Сделаем! Даю честное слово коммуниста! — заверил комбата юный младший политрук.

Комбат посмотрел на самоуверенного пацана, кивнул:

— Командует младший политрук Чашин. Замом — сержант Прохоров. Возьмете автоматы, гранат побольше. Себя не демаскировать!

— Сделаем! — повторил младший политрук. Ему было и страшно, и весело. Совсем ведь сопляк.

Собирались недолго. Митрич от автомата отказался — «непривычный я, там сноровка нужна». Оружие было не самым сложным, доводилось с инструментом куда тоньше работать, да ну его к черту. Диск еще и попробуй снаряди, если лежишь на снегу да под обстрелом.

С другим делом задержались, когда уже вышли. Политрук Чашин возражал — то ли не терпелось ему, то ли брезговал. «Не положено, у лыжников свое начальство есть, там за имущество строго отвечают». Вот дурной же разговор. Все равно рядом ползти, какие тут предрассудки.

Снимать с окоченевших до полной жесткости тел маскхалаты оказалось почти невозможно. Митрич кое-как содрал с рослого лыжника белый балахон, с трудом натянул на себя, шинель оставил на снегу.

— Замерзнешь, — пробормотал сержант Прохоров, возясь с соседним телом.

— Не, тепло будет, — проворчал Митрич, затягивая на груди уцелевшие завязки балахона.

Политрук торопил. Поползли дальше. Митрич запомнил место, где шинель оставил, присмотрел новые валенки на одном из лыжников. Нужно будет на обратном пути забрать, парню они уже ни к чему.

Ползли — одиннадцать белых теней, вернее, десять и желтовато-черноногий в своем командирском полушубке и галифе товарищ Чашин. Слегка шуршал снег и тянущиеся полы маск-накидок, сопели бойцы. А красноармеец Иванов думал о том, сотрется ли розовое пятно на животе маскхалата, и еще о том, что ничего славного из этого дела не выйдет, просто так убьют, буднично. И кто же в гадания верить-то заставлял?

Ошибся.

Двигались почти наугад, ориентируясь в большей степени на «дежурные» очереди и осветительные ракеты немцев-пулеметчиков. И напоролись. Оказалось, ближайшее фланговое укрепление фрицев признаков жизни не подавало, сидело молчком. Видимо, не хотели демаскировать себя. Только вышло для немцев же хуже — наша разведка замерла, распластавшись на снегу, когда до вражеского бруствера оставалось шагов пятнадцать.

За ледяным покатым горбом негромко разговаривали, оттуда несло противным дымом немецких сигарет, и, чего скрывать, говнецом. Вонь врага — Митрич уже и забыл, как оно вплотную-то бывает.

— Гранаты приготовить! — почти беззвучно заорал младший политрук.

Вот, молодец: нотки командные, а почти и не слышно. Глядишь, через пару месяцев толковый комбат вырастет.

Лично Митрич гранату уже приготовил. Даже две, поскольку позиция для гранатометания была — удобнее и не придумаешь.

— Гранатами огонь! — строго по уставу приказал товарищ Чашин, и сам, как подобает, показал пример, метнув гранату — та чуть не долетев, стукнулась о бруствер, но все же соскользнула правильно — туда, к фрицам.

Митрич взводил и швырял РГД[7]-шки. Спешил, было понятно, что немцы сейчас откроют пальбу, в траншее уже истошно завопили с четким прусским выговором. А, суки, ну погодите!

Первые гранаты уже захлопали в траншее, подотставшие еще кувыркались в воздухе, свистели осколки, а красноармеец Иванов, вжавшись в снег, снял с винтовки штык, пытался перевернуть, надеть по-боевому. Руки дергало, штык никак не защелкивался…

— Вперед, за Родину! — в голос закричал бесстрашный Чашин и, размахивая «наганом», бросился к траншее.

Пришлось догонять. С винтовкой в одной руке, с так и не нацепленным штыком в другой, Митрич чувствовал себя глуповато. Ладно, бомбы грохнули недурно, германец глушеный, сейчас разберемся.

Прыгали с матом в траншею разведчики, припозднившийся Митрич упал наверху на бугор бруствера, успел выстрелить по фигуре немца: своих и чужих — одинаково белых и расплывчатых — можно было отличить только по каскам — на фрицах имелись, а свои-русские в шапках…

Отдача «трехлинейки» глупейше столкнула товарища Иванова с бруствера — заскользил на пузе по льду, словно в детстве на зимней горке в Замоскворечье. Ах ты ж…

Митрич поймал выскользнувший штык, наконец примкнул как надлежит. Опираясь кованым прикладом, взобрался на проклятую брустверную горку…

Внизу шла пальба, орали невнятно, мелькали приклады и вспышки выстрелов, трещал лед, кости и ткань маскхалатов. Казалось, и наших там куда больше десятка, а немцев так и вообще уйма, так и набегали из-за поворота траншеи. Кричал и садил в упор из револьвера политрук.… Сбоку безумно — длиннющей очередью — застучал пулемет — в кого, не ясно…

Красноармеец Иванов уловил, что в него — возвышающегося на бруствере статуей бледно-мраморного атлета — кто-то стреляет. Шестым чувством углядел в дерущейся тьме вскинутый пистолет — припадая на колено, выстрелил в ответ. Попал — не попал, смотреть было некогда — валенки вновь заскользили, рухнул в траншею и сходу-слету нашел штыком грудь немца.

Нет, это не было уставным «длинным коли! Коротким коли! Прикладом бей», как учили в дивизии народного ополчения студентов, профессоров, заслуженных работников народного хозяйства, а заодно и примкнувшего пролетарского товарища Иванова. Тесновато в траншее было для правильного рукопашного боя. Шел по мертвым и раненым Митрич, колол «под кадык», как совершенно неверно, но нужно учил пацана в 20-м году Васька Коробов, сгинувший в тот памятный день у мельницы. Винтовочка наперевес, движения почти шутливые: цевьем вражье оружие отбить, и острием под горло коротко коснуться-приласкать. Ну, иногда и приклад к месту — встречного гада отодвинуть, а на крайний случай еще есть три патрона в магазине, их и с расчетом тратим…

…Да уж какой там расчет — это только потом кажется, когда вспоминать начинаешь, а так… кровавая толкучка, в глазах от ненависти и страха сплошная муть. Но видимо, какой-то рабочий расчет товарища Иванова вел, поскольку жив остался, а личного урона понес — только ожог от выстрела в упор. Смешно сказать — кончик носа опалило, в упор немец палил, как башку не разнес — превеликая загадка.

Слегка опомнился Митрич, когда высвобождал штык из спины пулеметчика. Уж очень точно ткнул — прямо в середку, пехотная немецкая «портупея» четырехгранную сталь заклинила. А немец у пулемета точно был отъявленный псих — припал к машине и строчит-строчит за бруствер, словно там полноценный батальон наступает.