Рай-отдел (СИ) - Валин Юрий Павлович - Страница 41

— Опять май, стало быть, — свернувший было цигарку начоперот, стряхнул махорку обратно в кисет.

— Нет, ты бы закурил, — запротестовал Игорь. — А то такая сладость, что хоть не дыши.

— Не поможет, — угрюмо заверил Вано. — Сплошное цветение и никакого проблеска разума. Нехорошая ночь случится.

Игорь и сам понимал, что ночь грядет нехорошая. Отчаянная сирень таила в себе смутную угрозу. Хотелось всхлипнуть, размазать сопли по морде, сесть прямо на пороге и поскорее влить в себя стакан. Полный, до самой каемочки, граненый стакан. Не залпом, а медлительно и безнадежно. Цедить, ненавидя себя, вспоминая все сбывшееся и несбывшееся, смаргивая слезы. Допить, горько выдохнуть в плотный аромат парфюмерной ночи…

Игоря передернуло.

— Сейчас принесу, — пробормотал начоперот. — Если с закусью, то ничего, пойдет. А то, мля, вообще спятим в этой томной безнадеге…

Одному сидеть перед домом оказалось и вовсе невмоготу. Игорь прошелся до окон бойлерной, заглянул в арку. Из сумрака дохнуло сыростью и той же майской тоской. Хозинспектор окинул взглядом пустынную Якиманку — судя по фонарям и прочему — конец 30-х. Следов войны еще нет, вон плакат мирно-спортивный. Кое-где горят окна, но на тротуарах ни души. Чувствуют живые, что нехороша ночь или что-то иное не пускает их за дверь? Что в этой сиреневой мгле затаилось и на душу так давит?

Хлопнула дверь, начоперот поставил на тротуар пластиковый «макитовский» кофр, принялся возиться с защелками.

— Левую петлю заедает, помял ее Петрович, — сказал пустынной улице Игорь. Поворачиваться спиной к душистой тьме не хотелось. За карабином сходить, что ли?

— Садись, — сказал Вано, извлекая из перфораторного чемодана стаканы и расставляя на импровизированном столике. — Я грибков взял и воблина у нас завалялась. Собьем сладость дурного мая, чтоб ему… Да не смотри ты по сторонам. Это не страшная ночь.

— А какая? — Игорь опустился на бордюр.

— Это… — начоперот пригладил усишки, пытаясь подобрать слова. — Это душе-выматывающая ночь, вот такое у нее неопределенное определение.

Хозинспектор подумал, что определение на редкость глупое, зато точное.

Водка была теплой, как темнота вокруг. Керсты одинаково неспешно влили в себя сомнительный эликсир из поллитровки «коленного вала»[13].

— Тьфу, гадость, — начоперот пальцами подцепил из миски симпатичный груздь. — Стало быть, во всем виноваты бабы…

— Гм, дрянная водка и неудачи мировой революции — тоже они?

— Не обобщай и давай без троцкизма, — Вано указал алюминиевой вилкой в густую темноту. — Тебе про конкретную ситуацию толкуют. Вот там она бродит, а под утро примется окна в павильонах бить и розы вытаптывать. И ничего с этим вандализмом не поделать.

— Кто «она» и отчего такая предопределенность и внезапный фатализм?

— От нелепости ситуации, — опытный керст выловил еще гриб и пояснил: — Она девушка, притом гипсовая. Думать не умеет. Да и чем ей думать, если в башке чуть арматуры и тот же гипс? Печальная история безумия и мелкого хулиганства…

Оказалось, такие ночи выдавались с определенной регулярностью. Из-за зыбкости керстовского календаря судить о их графике было затруднительно, но Вано точно знал, что его наставник ходил в парк и как-то утихомиривал разбушевавшуюся статую. Ну, это у Старого получалось, а у юного начоперота попытка вышла не особо удачной. Технические подробности Вано опустил, но судя по всему, нехорошая скульптура на требование «прекратить хулиганство» ответила грубо, попросту отвесив правоохранителю пинка. Ну, или влепила «леща». В общем, начоперот улетел в кусты и был вынужден смириться с актами паркового вандализма.

…— Понимаешь, она хоть и ростом крупновата, но гипсовая и, в общем-то, почти голая. Отстрелить ей руки-ноги или попросту кувалдой расколотить, несложно. Но девушка все же, пусть и без мозгов. Культурно-парковое достояние. Не могу я беззащитное изваяние уничтожать грубой силой оружия, — признался Вано.

Хозинспектор кивнул и разлил остатки водки. Молча сглотнули. Игорь взял одинокую воблу и спросил:

— Это та, которая с веслом?

— Не знаю. Так-то она по парку бродит без весла. Но похожа. Хотя, когда не на постаменте стоит, а запросто на аллее шагает и ногой пнуть норовит, то никакой уверенности в ее личности. Вообще статуи вблизи не особо симпатичны.

— Понятно, — Игорь, так и не начав чистить, кинул рыбу обратно на чемоданчик. — Слушай, а ты как вообще относишься к истории скульптуры, ваяния и прочей пластики?

— Никак не отношусь. Статуи, они статуи и есть. Хотя, конечно, эта еще ничего. В тогдашнем парке очень правильно спорт и физкультуру пропагандировали. А вот позже скульпторы вовсе сдурели. Вон, в «Музеоне» на какую фигуру не глянь, плюнуть хочется. Про царя с газеткой вообще не говорю.

— Ты не на очертания фигур смотри, это же тебе не «городки». Ты глубже глянь. Чувствуешь ты все, только не понимаешь, — Игорь достал сигареты.

Керсты курили, Игорь рассказывал про скульптора, про легенды о модели «Девушки с веслом», про споры тогдашних искусствоведов и многократные переделки статуй. И про войну…

…— Не знал, — пробормотал начоперот. — Разминулись мы во времени. Думал, с танцовщицы какой-то ее лепили. Но… Она же не живая, та, что в парке. В смысле, и изначально не была живой.

— Мы тоже не особо живы, — Игорь сунул окурок в пустую бутылку. — Я схожу. Поговорю. Может, поможет ей чем-либо разговор.

— Она, кажется, разговаривать не умеет, — неуверенно заметил Вано. — Но пойдем, нехорошо ведь так оставлять.

— Не, я один схожу.

— Потому что я тупой, да? Я же не знал ничего, — заворчал начоперот.

— Дело не в том, что не знал. Я и сам-то как-то совершенно случайно прочитал. Но вот слишком молод ты был при жизни, это да. Пошли, до парка проводишь, а дальше я сам.

Переулки и сады благоухали, но уже не так удушливо. Керсты в тишине двигались к парку, иногда из кустов доносился щебет ночных птиц, но обрывался, не успев разлететься вдоль замерших домов и оград. Томительная звездная тоска парила над городом. Это не тридцатые, это та последняя предвоенная весна. Майское предчувствие…

Конечно, гипс холоден и бесчувственен. Но он несет память. Память о руках скульптора, о смехе девушек-моделей — их много, тех живых образов, позировавших или лишь промелькнувших перед взглядом творца-скульптора. Иные остались в его памяти с детства, другие рождены впечатлениями от книг, фильмов, театральных сцен и мелодий песен. Их много, тех воспоминаний, вложенных в творение. Эхо прошлого и будущего. Они и останутся в мраморе и гипсе, целлулоиде и цифровых кодах, на страницах книг и в росписях церковных стен и куполов.

Одну из легенд-моделей звали Верой. Дочь учительницы и шахтера, поехавшая поступать в Московский институт физической культуры. Она училась, прыгала с парашютом, осваивала пилотирование истребителем «Чайкой». Увлекалась стрельбой и поэзией, ходила в бассейн, где и поймал ее взгляд скульптора. Когда началась война, она поехала рыть противотанковые рвы, а потом оказалась зачислена в разведотдел Западного фронта. Она семь раз ходила в тыл немцев. 29-го ноября 1941-го ее, тяжелораненую, повесили фашисты. А статую, которой досталось часть живой Веры, убило бомбой во время налета…

Игорь понимал, что все было как-то иначе. Бомбой разбило не совсем ту статую, а ее наследницу, подправленную скульптором по замечаниям вышестоящих товарищей в соответствии с их безупречным руководящим вкусом. А потом «девушек с веслами» стало очень много, и они, уже другие, но все же чуть-чуть схожие, разъехались по паркам и набережным огромной страны. Здесь осталась просто легенда. Олицетворение счастливого и наивного «до войны».

Но будущее невозможно знать. И здешняя якиманская Гипсовая страдает и сходит с ума, лишь предчувствуя смерти. Свою смерть, смерть своих гипсовых и живых сестер, скульпторов и маляров, рабочих-установщиков, отдыхающих, что любовались и негодовали, спорили о ее слишком сильном и стройном теле.