Рай-отдел (СИ) - Валин Юрий Павлович - Страница 27

— Так финляндка она по матери. С островов там каких-то мудреных. Рассказывала, бедно живут, на лодку всей семьей копят. Она-то в город подалась, даже в университете училась. То ли выперли за неблагонадежность, то ли еще что… Но ученая.

Чего-то не договаривал Яков — попахивало от него враньем и смущением. Видимо, знаком с финкой и еще что-то про нее знает. Впрочем, молодой керст еще не настолько хорошо разбирался в запахах настроений, чтобы четко оттенки выделять.

— Понятно, — Иван отвернулся к окну. Следовало предусмотреть действия противника…

Что-то не спешили атаковать золотопогонники. Постреливали по типографии, но довольно бесцельно. Вроде бы солдат с фланга кто-то беспокоил — за домами разве расслышишь. Мелькнула запряжка — кажется, артиллерийская, но следом зарядный ящик не проскакивал. Пронеслась пара «линеек»[9] Пятницкой пожарной части с кучей вооруженных пассажиров. Определенно, подкрепление подтягивают. А руки между тем стынут. Самое дурное в послежизненой жизни это мерзлявость — пробирает морозец вдвое скорее. Впрочем, живым тоже не сладко — вон, Яков кашляет и кашляет…

Самое глупое, что керст определенно чувствовал себя на своем месте. На боевом посту. Думать об этом не следовало — Старый сказал, что столь сложное понимание попозже придет. В этом-то вопросе можно было поверить устаревшей хрычевской личности керста-наставника. Но как же не думать, если сам себя не понимаешь?

Иван был уверен, что родился в 1917-м. Чуть опередил великую революцию, появившись на белый свет 30 июля по старому стилю. Рос, учился, в пионеры и комсомол вступал. Вон, комсомольский билет вполне сохранился, в кармане лежит.

Но как же с остальным? Двор, школа, ячейка? Смутно они помнятся, и нет в тех годах никакой уверенности. Мелькают лица, ступеньки лестниц… И лиц отчего-то многовато, и лестниц с дверьми… Ну не может же быть у человека три родных дома, пусть даже в близких, соседних, переулках? А родители, а мамка? Тут вообще жуть охватывала — наслаивались лица, сливались в неопределенность. Нет, лучше не думать. Лучше с иными вопросами сначала все решить…

Дороги… сотни, может даже тыщи дорог. Дым костров и паровозных топок… жар кузнечных горнов… Запахи конского пота, пахучая упряжь… Иван был уверен, что сумеет оседлать и взнуздать коня с закрытыми глазами. Попробовал как-то по случаю на рынке. Да, проще чем сморкнуться. Вот откуда московскому городскому парню знать такие хитрости? Ну, может, кто из родственников на конюшне работал. Хотя там чуть иное…

Прямо змеючий узел, целый клубок загадок. К примеру, откуда уверенность, что окажись на месте неуклюжего подпольного «самострела» нормальный пулемет системы Хайрема Максима никаких затруднений то обстоятельство не вызвало бы. Может, в Осоавиахиме[10] изучал? Хотя там мелкашки, да единственная учебная трехлинейка, и та варварски засверленная…

— Чего примолкли-загрустили? — под стену, на кипу успевших запылиться книг плюхнулась Лоудка. — Яша, ты бы чаю попил. Гахаешь, аж на первом этаже слышно. Я тебе там, в конторской, велела кружку кипятка оставить. Пей, давай.

— Велела она, — заворчал Яков. — А я, может, еще думаю.

— Чего тут думать? — удивилась финка. — Пей, да закругляться будем.

Пулеметчик не без труда встал и, отряхивая полупальто, побрел в конторские комнаты. Из-за станков донесся его болезненный кашель.

— Вот, береги здоровье смолоду, — наставительно подняла палец баба, глянула на свой грязный перст и принялась обтирать о юбку. — Я вот берегу здоровье. А ты, видать, навроде бедолаги Якова. В том смысле, что даже обогнал.

— Да как-то выбора не представилось, — буркнул Иван. — А ты кто?

— Кто-кто… Вежливый я собеседник, вот кто. Пусть и не человек. Но ты-то странный, да. Я таких еще не видала.

— От, мля, такая уж всезнающая?

— Не то что знающая, но опытная. Что иной раз важнее. Ты по делу говори, а то время поджимает. Или засекреченный?

— Не особо секретный. Иван, я. Здешний районный керст.

— Что Ивань, то я уже знаю — орете вы громко. А что керст, то интересно, — баба извлекла жутко замусоленную записную книжку и желтый механический-цанговый карандаш.

— Ни фига себе, — не выдержал Иван. — Так ты откуда?

«Финка» покарябала карандашом в своей записной, убрала канцелярию и протянула руку:

— Лоудмила, межпространственный оборотень. Ну, для простоты можно Людой кликать, не слишком обижаюсь.

Иван пожал крепкую, явно трудовую, ладонь и поинтересовался:

— «Оборотень» — иносказательно?

— Не, скорее, сокращенно. Интересный ты дарк, Ивань. С удовольствием бы поболтала, но времени в обрез. Тут такая тактическая ситуация. С минуты на минуту начинаем отход.

— Постой, какой еще отход? — с подозрением уточнил Иван. — Тут еще держаться и держаться.

— Ты не шмонди, — строго сказала баба. — Уж кто-кто, а дарки, даже полудохлые, должны пошустрей соображать. Дальше что будет? Знаешь ведь.

— Ну и что, что знаю? — угрюмо буркнул керст. — Я с дружинниками до конца. Пусть ничего и не исправить, но труса праздновать не стану.

Межпространственная оборотень хлопнула себя по ляжке и хихикнула:

— Не, ну, чистый герой! Витязь! В этой… тигрячей шкуре.

— Я комсомолец!

— Сопля ты, а не комсомолец! Ну-ка, нюни подобрал, собрался, следишь за моей мыслью. Повторяю — «тактическая ситуация»! От спаленной типографии нашей пролетарской революции и восстанию не будет никакого проку. Наоборот, одна дискредитация. И штатский народ сдуру погибнет.

— Это жандармы здание подпалили…

— Пасть закрой, объясняльщик. Сейчас ненужный народ уходит, мы прикрываем. Бой будет краткий, но героический. Такой вот приказ. Сбережем силы и людей для настоящей революции. Про Октябрь, небось, знаешь?

— Еще бы… — Иван запнулся. — Слушай, а почему ты приказы раздаешь?

— Я не приказываю, я координирую, — сухо поправила финляндка. — Поскольку владею всей полнотой информации. Еще вопросы? Остаешься прикрывать?

— Ясное дело, остаюсь. Только это… ведь пожар-то был? В смысле, должен быть? Историю ведь не поменяешь.

— Да, в глобальном и великом значении с этой вашей историей сходу не управишься. Нужны эти, как их… эвэ-э-мы особо мощные для точного расчета. Я такой техникой не владею, — призналась Лоудмила. — Так что, пока так — навскидку.

— А если… — начал Иван, пытаясь преодолеть поднявшийся в башке вихрь сомнений, версий и догадок.

— Не зуди, вон уж Яков идет.

Старый пулеметчик, покашливая, присел у «скорострела»:

— Поговорили?

— Чего ж не поговорить, — согласилась межпространственная. — Умный ты больно, догадливый. На место прибудем, там особо не болтай.

— Ох, и брехло ты, Лоудка, — махнул рукой Яков.

— Не верит, — ухмыльнулась тетка. — Я его с собой забираю, а он кокетничает, как балерунка из Большого.

— Куда забираешь? — с замершим сердцем прошептал Иван.

— Не охеревай, малый. Не в смерть его утяну, — разулыбалась сомнительная оборотень. — Места поспокойнее найдутся.

— Я согласья не давал, — напомнил Яков.

— А чего тебе? — пожала плечами бабенка. — Терять-то нечего. Рискни.

— То верно, — кашлянул старик. — Терять нечего. Вот здесь и сдохну. Я этих, — он кивнул на окно, — ненавижу до судорог.

Ненависть была так осязаема, что хоть задохнись. Как книгу читаешь. Поганую книгу. Двое детей… совсем крохи… еще в младенчестве богу души отдали… жена… эта недавно… меньше года. Чахотка… Фабрика… не легкие у тамошних рабочих, а черные лохмотья в груди…

— Жизнь, она с прыжками бывает, — уже без улыбки вздохнула Лоудка. — Ничего, тут все просто: или выживешь, или нет. Может, еще отплюешься. Но у нас по любому и помирать веселее, вот увидишь.

— А чего у вас там? — не выдержал Иван.

— Да если попросту, так вполне обычно у нас. Море, солнце, слякоти куда поменьше. Крым на открытках видел? Вот у нас очень похоже, только попросторнее. Да что рассказывать? Яков и так увидит, а тебе оно и не нужно, — фальшивая финляндка выцарапала из-под своего бока книжонку, раскрыла наугад: — «Содрогаясь, с колотящимся сердцем, Серафима бежала к беседке у пруда. Прочь! Прочь, от этого бесчестного человека! Из последних сил несчастная сбежала по ступенькам к непроницаемо черной воде…» — во, жизненная история. И со мной такое случалось…