Тайна жизни: Как Розалинд Франклин, Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик открыли структуру ДНК - Маркел Ховард - Страница 101

За четыре года, на протяжении которых я старался разобраться в хитросплетениях этой запутанной истории, дальше всего мне помогла продвинуться серия интервью, данных Джеймсом Уотсоном в июле 2018 г. Сюжет завершался наподобие «Прощальной симфонии» Гайдна, когда исполнители один за другим задувают свечу на своем пюпитре и покидают сцену, пока не остаются две скрипки с сурдиной. Те, кто участвовал в открытии структуры ДНК, ушли почти все, сохранившись лишь в памяти людей и множестве статей и документов. На сцене остался только Джеймс Уотсон{1368}. За неделю до нашей встречи завершились съемки посвященной ему серии телесериала PBS «Американские мастера» (American Masters) о людях, внесших наиболее значимый вклад в американские культуру и общество. Он не разочаровал продюсеров. В этом документальном фильме, задуманном как рассказ о научной карьере, раскрыты взгляды Уотсона и на другие аспекты жизни общества. В частности, на вопрос, не отказался ли он от сделанного в 2007 г. заявления о генетически обусловленном интеллектуальном превосходстве белой расы над остальными людьми, он ответил: «Нет. Нисколько. Я бы хотел, чтобы они изменились, чтобы появились новые сведения, свидетельствующие, что воспитание человека гораздо важнее его происхождения. Однако такие сведения мне неизвестны. В среднем чернокожие и белые различаются по результатам IQ-тестов. По-моему, такая разница существует, она обусловлена генетически»{1369}. После выхода этой серии на телеэкраны 2 января 2019 г. лаборатория в Колд-Спринг-Харборе, которую Уотсон превратил из разношерстного летнего лагеря поклонников сомнительной науки генетики в исследовательский центр мирового уровня, лишила его академических званий и официально порвала все отношения с ним{1370}.

Уотсон как личность был блестящим человеком, обладавшим несомненным обаянием и привлекательностью. В течение той недели нашего общения он, не скрываясь, излагал свое мнение об африканцах, афроамериканцах, азиатах и представителях других этнических групп, включая ту, к которой принадлежу я, – восточноевропейских евреев. Мы были знакомы давно, и я был готов к этим высказываниям, но гораздо интереснее для меня было обсудить период 1950–1953 гг., когда он старался раскрыть тайну ДНК.

Когда мы в первый раз устроились в его кабинете, Уотсон начал разговор с замечания, что его юношеские мысли и мнения о Розалинд Франклин и других женщинах, высказанные им в «Двойной спирали», совпадали с точкой зрения великого множества молодых мужчин в 1950-х гг., а его невезение в том, что эти взгляды изложены в книге, которую до сих пор читают в научном сообществе, тогда как теперь царят совершенно другие нормы поведения: «Признаю себя виновным. Собственно говоря, я никогда не пытался выработать какую-то позицию по гендерному вопросу. Я об этом не думал. Теперь я понимаю, что женщины, конечно, не глупее мужчины, но у них меньше тестостерона… Вот и все»{1371}.

На протяжении недели мы не раз вместе ужинали или обедали, я бывал у Уотсона дома, где в его кабинете с дубовыми панелями на стенах, потолком как в соборе и огромным столом прошло немало часов за обсуждением молекулярной биологии и истории науки. Там висел великолепный нобелевский диплом с золотой каймой. Несмотря на вполне старческую фигуру, Уотсон одевался в яркие шорты и дорогие рубашки с распахнутым воротом и незастегнутыми манжетами под запонки. В свои 90 лет он производил неизгладимое впечатление. Меня то очаровывали, то отталкивали его взгляды и неиссякаемые идеи. В отличие от многих других людей, которых я интервьюировал, с ним хотелось говорить еще и еще, и, будь такая возможность, это доставило бы мне большую радость.

Под конец нашей первой беседы я спросил: «В идеальной ситуации и при условии, что Розалинд Франклин была бы жива в 1962 г., не лучше ли было бы, чтобы они с Уилкинсом разделили Нобелевскую премию по химии или физике, а вы с Криком – по физиологии и медицине?» Я гордился тем, что нашел в себе смелость задать Джеймсу Уотсону этот провокационный вопрос. К тому моменту он еще не высказался окончательно по этому поводу, хотя в книге «Гены, девушки и Гамов: после двойной спирали», изданной в 2002 г., написал: «…то, что Мориса включили в число награждаемых, порадовало и Фрэнсиса, и меня, но мы гадали, как распределилась бы премия, если бы не трагически ранняя смерть Розалинд Франклин»{1372}. Решение, которое я предлагал, давало ему возможность воздать должное работе каждого и, как можно было надеяться, исправить историческую несправедливость.

Его реакция застала меня врасплох. Он уставился на меня, покраснел так, что вены на висках вздулись, медленно поднялся и, тыча в меня пальцем, с высоты своего роста объявил: «Обычно Нобелевскую премию не получаешь за данные, которые не можешь интерпретировать»{1373}. На это трудно было возразить. Франклин не сделала два последних, требовавших некоторого озарения шага к окончательному решению загадки, а именно не увидела того, что базоцентрированная моноклинная элементарная ячейка кристаллической решетки (С2) указывала на антипараллельную комплементарность и что водородные связи аденина с тимином и цитозина с гуанином объясняли правила Чаргаффа. Уотсон и Крик сделали это, пусть и используя позаимствованные у нее данные.

Вечером того дня после ужина с супругами Уотсон я вернулся к себе в мотель и перебрал стопку его книг, привезенных, чтобы получить автограф. Я взял сборник эссе «Страсть к ДНК» и открыл на коротком очерке под названием «Стремление к совершенству», написанном в 1981 г., о котором было упомянуто за столом. В нем автор разъясняет, что всякую свою идею или рассказ старается изложить так, чтобы уважаемые им люди хотели прочесть или обсудить написанное. Меня поразил следующий фрагмент, который можно считать своеобразным признанием и который, как мне кажется, Уотсон хотел мне показать до завершения наших интервью:

На второй день после обеда и долгого разговора о науке, когда мы отдыхали и вели легкую беседу, Уотсону позвонил коллега, чтобы обсудить, как лучше взаимодействовать с пронырливым ученым из конкурирующего научного учреждения, расположенного по соседству. «Отправляйтесь в его кабинет, – посоветовал Джеймс, подмигнув мне. – Пусть он почувствует себя важной птицей, вместо того чтобы обсуждать сотрудничество здесь у нас. А затем возвращайтесь ко мне, и я ему позвоню». Я подумал, что это превосходный совет, о чем и сообщил, когда он повесил трубку.

Почувствовав его приподнятое настроение, я предпринял еще одну попытку спросить о Нобелевской премии: «Когда я обдумывал ваши слова о том, что Розалинд не могла интерпретировать свои данные, мне пришло в голову, что и Морис Уилкинс не был способен к этому. Он имел копии всех ее рентгенограмм и изучал их задолго до того, как показал вам снимок № 51, но не сделал никаких выводов. А вы, увидев ту рентгенограмму, быстро поняли, что ДНК является двойной спиралью, и вместе с Криком разработали молекулярную структуру за несколько недель. Почему же Уилкинс получил Нобелевскую премию?» Уотсон посмеялся над наивностью вопроса и ответил: «Мы хотели, чтобы Морис тоже получил Нобелевскую премию, потому что он всем нам нравился и мы хотели обойтись по-дружески с группой Королевского колледжа»{1375}. Он улыбался, а мне было не по себе. Я словно уперся в стену, столкнувшись с проявлением нормы поведения, которую уяснил для себя, когда в Стокгольме ознакомился с номинациями на Нобелевскую премию. Заслуги Уилкинса – в отличие от Франклин – с легкостью признали потому, что «он всем нравился».