Долг самурая - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 44

При упоминании о следователе Павлове Александр Борисович помрачнел.

– Так, – сказал он. – Про следователя не будем больше. Ты же не любишь меня злым и бешеным... Катька договорилась на медобследование. Все равно еще несколько дней тебя продержат, так что изволь пообщаться с врачами.

– Слушаюсь!

Ирина засмеялась. Турецкий улыбнулся в ответ.

– Шурка, – сказала сквозь смех Ирина, – ну, расскажи мне что-нибудь. Что угодно. Соскучилась по твоим байкам.

Турецкий хмыкнул.

– Байки, говоришь? Хорошо. Расскажу тебе про японцев.

Улыбка сменилась на губах Ирины горькой усмешкой.

– Как раз про них я тут часто слышу.

– Правда? Тогда, чтобы разбавить серую скуку будней, я тебе расскажу один познавательный факт, почерпнутый мной из умной книжки. В японском языке есть слово «он».

– В русском тоже, – с улыбкой заметила Ирина.

– Да, но наш «он» – это тебе не японский «он». У них, японцев, «он» – это долг одного человека перед другим.

– Просто долг?

– Ну нет, не просто. Скорей, это то, чем человек обязан своему благодетелю.

– Вот как, – сказала Ирина. – Долг на основе благодарности, так, что ли?

– Ну, грубо говоря, да, – кивнул Александр Борисович. – Сильнее всего это чувство долга бывает, если человек совершил оплошность, ошибку какую-то, а другой человек его простил.

– Например, когда ты разбил чашку из маминого сервиза, а я даже бровью не повела. Теперь, когда ты смотришь на меня и вспоминаешь о разбитой чашке, у тебя в душе поднимает голову «он»! Верно?

Турецкий засмеялся.

– Ты удивительно сообразительная женщина, Ирка!

– Нет. Просто ты хорошо объясняешь.

– Кстати, у японцев такой долг, такой «он», человек может искупать всю жизнь. Или искупить ценой своей жизни.

– Удивительно, – сказала Ирина. – Удивительно, как сильно европейский менталитет отличается от японского. У нас обычно принято ненавидеть тех, кому мы сделали зло и кто нас простил. У нас получать такое «прощение» и жить с ним в сердце унизительно.

– Это уже достоевщина какая-то, – хмыкнул Александр Борисович.

– Не без этого, – улыбнулась Ирина. – Просто у японцев миром движет честь, а у нас – гордыня.

– Заканчиваем разговор! – проскрежетала от двери женщина-конвоир, недовольно и презрительно поглядывая на этих странных людей, болтающих о каких-то диких и непонятных вещах. – Осталась минута!

Ирина вздохнула.

– Осталась минута, – тихо повторила она. – Ты, Шура, главное, делай свое дело, а обо мне не тревожься. Чем лучше и быстрее ты его сделаешь, тем быстрее я окажусь на свободе. Договорились?

– Договорились, – мягко ответил Турецкий. – А ты – не унывай.

26

Владивосток встретил Турецкого холодом и бураном. Отпустив такси, Александр Борисович брел по заснеженной улице, склонив голову, чтобы уберечь лицо от обжигающего встречного ветра. Ворот его длинного пальто был поднят, на плече громоздилась большая дорожная сумка.

Небо заволокло свинцовой пеленой, и дневная улица выглядела сумеречной. Там и сям сквозь пелену бурана яичными желтками поблескивали фонари. Дома вокруг стояли грязно-серые и неприветливые.

Придерживая ворот пальто рукой, Турецкий бубнил себе под нос, словно подбадривал себя:

– Сильнее всего это чувство долга бывает, если человек совершил оплошность, ошибку какую-то, а другой человек его простил...

Ноги вязли в снегу. Шагая по улице большого города, Александр Борисович поймал себя на том, что чувствует себя таежником, пробирающимся сквозь заснеженный, мрачноватый лес.

Время от времени Турецкий останавливался и смотрел на номера домов. Затем снова склонял голову и упорно шел дальше.

– Такой долг, – продолжил бубнить под нос Александр Борисович, – человек может искупать всю жизнь. Или искупить ценой своей жизни.

Наконец он остановился и осмотрел сереющую перед ним сквозь пелену бурана громаду дома. Тот самый дом. Отлично. Турецкий посмотрел на часы, прикинул что-то в уме, затем свернул с тротуара и вошел во двор.

Это был обычный спортзал, похожий на школьный, каких много в любом городе России. Расчерченный на сегменты пол, баскетбольные корзины, гимнастические стенки, стопка матов – все, как везде.

Александр Борисович прошел через зал, миновал отдельное помещение, где в двух углах стояли деревянные шесты, обмотанные соломой. Тут он увидел и скамейки, на которых лежали несколько аккуратно сложенных комплектов – темные брюки хакама и короткие светлые куртки кен-коги.

Здесь Александр Борисович поставил на пол дорожную сумку, стянул пальто и шарф и бросил их на скамейку.

Освободившись от верхней одежды, Турецкий вошел во второй зал. Этот был поменьше и не такой обычный, как предыдущий. Пол зала был покрыт не обычными матами, а татами.

Навстречу Александру Борисовичу, вежливо, но недоуменно улыбаясь, встал с татами благообразный человек лет пятидесяти пяти в широких темных хакама и белой куртке. У него было азиатское лицо и седые волосы.

Скользнув внимательным взглядом по фигуре человека, Турецкий заметил, что на ладони у того – свежий шрам. Судя по форме, шрам был оставлен лезвием какого-то режущего оружия.

Александр Борисович остановился возле двери. Рядом он заметил специальную стойку, заполненную светлыми и легкими бамбуковыми мечами. Чуть в стороне красовались несколько тяжелых мечей из красного дерева.

Пожилой азиат, скорее всего, японец, поприветствовал Турецкого и сухо проговорил:

– Я всегда рад гостям, но на сегодня тренировки закончены.

Турецкий усмехнулся и молча взял со стойки тяжелый деревянный меч.

Японец прищурил узкие глаза и насмешливо сказал:

– Я вижу, вы уже практиковались в кен-до, раз решили начать с бок-то? Тренируясь с бок-то, вы отрабатываете точность ударов, учитесь чувствовать расстояние...

– Я знаю, – перебил его Александр Борисович. – Но я не тренироваться пришел.

Турецкий взвесил тяжелый деревянный меч на ладонях, затем взял его наизготовку и встал в специальную стойку. Тренер-азиат пристально посмотрел в глаза Турецкому.

– Вы нарушаете правила тренировки, – сказал он. – Вы пришли сюда не ради спорта?

– Нет, – ответил Александр Борисович.

– Зачем же вы пришли? – спросил тренер. Турецкий ответил спокойно и холодно:

– Я пришел свести кое-какие счеты.

Еще несколько секунд тот изучающе разглядывал лицо Александра Борисовича, затем так же быстро, как Турецкий, взял тяжелый бок-то из красного дерева и встал напротив, заняв выгодную позицию.

– Мне кажется знакомым ваше лицо, – сказал он. – Мы нигде не могли встречаться раньше?

– Может быть, – ответил Александр Борисович.

Тренер облизнул губы и вдруг усмехнулся.

– Я вас вспомнил, – сказал он. – Вечер... Тверская улица... Хулиганы...

– И тяжелая трость, которой вы орудовали мастерски, – докончил Александр Борисович.

Тренер кивнул:

– Да. Все так и было.

– С тех пор вы сильно изменились, – заметил Александр Борисович, внимательно следя взглядом за ногами противника.

– И не только я, – ответил тот, в свою очередь внимательно наблюдая за Турецким. – Весь мир изменился. Мир меняется каждую секунду, так говорил великий греческий мудрец.

Несколько секунд они стояли молча, вглядываясь в лица друг друга с намерением разгадать и предупредить следующий маневр противника, если таковой последует.

– Томоаки, – снова заговорил Турецкий, и на этот раз голос его звучал грозно и обличающе, – как вы вынудили Юкио на самоубийство?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – сухо сказал тренер. – Это меня зовут Юкио. Юкио Баки. Я...

Турецкий бросился в атаку и сделал опасный выпад, но тренер ловко парировал его.

– Юкио звали его! – резко сказал Турецкий. – Вашего брата-близнеца. Он что-то натворил в институте. Глупость. Пьяная драка. Вы были на хорошем счету, и вам ничего не стоило прикрыть его.