Гоголь в Москве - Молева Нина Михайловна - Страница 42

42

Семейные легенды двух знаменитых актерских родов по сути повторяли друг друга. И Щепкин, и Пров Садовский утверждали, что первое представление «Ревизора» в Петербурге не было провалом. Да и о каком провале могла идти речь, когда на премьере зрительный зал блистал самыми именитыми именами, в царской ложе до конца сидел император и по окончании высказался достаточно снисходительно, что досталось, мол, всем, но ему первому и больше всех. А дальше – четыре представления с аншлагом! Такого в театральной жизни часто не встретишь.

Театральная площадь

Душевная трагедия Гоголя? Но на это были естественные причины, не считая особой чувствительности его натуры. Михайла Семенович только покачивал головой: все пресса виновата. Вот она действительно разнесла «Ревизора» в пух и прах. Но на то она и пресса: все знают, кто кому служит, за какие деньги, награды и высочайшее благоволение. На них равняться, так и «театра для публики» не станет.

В разговорах Садовского было уточнение: Николай Васильевич на все глядел «из печати», а они, актеры, «из театра». И пьеса – кто бы этого не понял! – удалась, и актеры не подкачали. Не случайно же игравшего Городничего Сосницкого многие сравнивали с «папашей Щепкиным». Были любители одного, были любители и другого. Главным образом в Петербурге. Просто И. Сосницкий, Каратыгин на этом особенно настаивал, играл столичного чиновника, а Михайла Семенович – заштатного, провинциального, о котором Сосницкий по-настоящему и представления не имел. Отсюда столичная публика и «узрела указующий перст», направленный прямо на себя. Вот и пошли разговоры о вульгарности и «низком жанре», который не стоит и смотреть. Николаю Васильевичу бы разобраться: не для петербургского зрителя пьесу писал, ой, не для петербургского.

У Михайлы Семеновича соображения другие еще были: зря Николай Васильевич не дал пьесу на премьеру в Москву. И впечатление бы вынес другое, и бежать от черных мыслей за границу бы не пришлось. В семье Садовских осталось выражение прадеда: «Слаб человек, хоть и великий, а все человек: в столице слава слаще кажется».

И еще о постановке: слишком много Николай Васильевич сам хлопотал, во все вмешивался, каждому артисту хотел его роль растолковать. Вот в Александринке они – сами жаловались – «совсем с резону и сбились», не знали, как ступить, как повернуться.

Не лучше, конечно, и с Москвой вышло. Сначала все шло как по нотам (восстановить не трудно). Чтение пьесы состоялось в Петербурге у Жуковского 18 января 1836 года. Тринадцатого марта последовало цензурное разрешение, а через месяц, 19 апреля, первое представление. Москва отстала еще на месяц: премьера прошла 25 мая. Текст автор прислал Михайле Семеновичу с просьбой, чтобы сам он на сцене «Ревизора» и поставил. Михайла Семенович наотрез отказался: добиваться от товарищей того, что сам хочешь, ему не с руки. Толку не добьешься, а отношения на всю жизнь испортишь. Так и написал Николаю Васильевичу, хотя и трудно, очень трудно далось ему это письмо. Тогда автор придумал поручить постановку Аксакову, чтобы тот ставил, а его указания Михайла Семенович актерам передавал. Получилось совсем плохо. Мало того, что все запуталось, да еще Загоскин разобиделся, что за его директорской спиной в сговор вступают.

Короче, ставили без режиссера, делали кто во что горазд, а получилось, хоть и не с первого представления, совсем неплохо: больно материал был понятен и близок.

Незадолго до своей кончины, вскоре после Великой Отечественной войны, Пров Михайлович Садовский-младший, руководивший Малым театром, зайдет с учениками Щепкинского училища в Талызинский сад, попробует вспомнить семейные легенды, попробует войти со студентами в самый дом. Вот только смотреть, оказывается, нечего. За входными дверями были обшарпанные, замызганные двери коммунальных квартир. Где-то рядом ревели примусы. По лестнице сновали служащие размещавшихся на втором этаже учреждений. Стучали пишущие машинки. Звенел телефон. И грязь. Непролазная вековая грязь покрывала полы былых сеней, облезлые стены, немытые окна «прихожей»… И вот тогда, выйдя в такой же обшарпанный двор, Пров Михайлович вспомнил, что говорил Щепкин о «Ревизоре», что это такая пьеса, в которой нельзя хорошо сыграть одну или даже несколько ролей, что это «пьеса душевного трепетания» – перед начальством большим и малым, перед всеми сильными мира сего. «Трепетания» от страха, желания во что бы то ни стало угодить, выслужиться. Пусть цели прямой нет, пусть на своем крохотном местечке и ждать нечего, а все равно «трепетание». «Вот если все актеры по этому камертону себя настроят, – повторил Садовский-младший, – все остальное у них само придет, у каждого свое, собственное. Пьеса в своем роде единственная, и играть в ней как музыканту в оркестре – истинное удовольствие».

Михайла Семенович чувствовал, что Гоголь и сам понял, в конце концов, собственный просчет с двумя столицами. И – сменил для Хлестакова модный опереточный мотивчик на самый популярный романс московского композитора А. Варламова, с которым познакомился у М. Д. Львовой-Синецкой. Оба они жили, благодаря Ф. Ф. Кокошкину, в «Соловьином доме». Да и название «Соловьиного» пошло от Варламова.