Принц и Нищин - Жмуриков Кондратий - Страница 19

Андрюшу Вишневского, верно, распирало от избытка энергии: он только что, перед посадкой самолета, удачно употребил в ноздрю «дорогу» кокса.

– No, – ответил Романов почему-то по-английски.

– И не узнаешь… хотя нет, вот послушай… мне идет, а, Борисыч?

И, откинувшись на сиденье, он запел сильным, несколько надорванным хрипловатым голосом:

– На Муррромской доррожке… ста-а-аяли три сосны… прощался со мной ми-и-илый до будущей весны.

Сережа Воронцов подумал, что эта песня довольно хорошо бы вписалась в репертуар какого-нибудь педерастичного хлопца типа Шуры или Бори Моисеева. Да и этот Аскольд тоже потянул бы. Голос у него, надо сказать, довольно сильный и хорошо поставленный – даже неприлично это как-то для российской эстрады, что ли…

– …мой милый воззвра-а-атилса-а-а с краса-а-а…

– Кстати, – сказал Романов, довольно бесцеремонно прерывая арию московского гостя, – я подыскал тебе то, что требуется. Пластичный и артистичный парень, вполне, вполне подойдет.

– Да? – откликнулся тот. – И где же этот же этот хитропродуманный задротыш?

О черт!

– Этот хитропродуманный задротыш – спокойно сказал Сережа Воронцов, – сидит рядом с вами, многоуважаемый кумир миллионов.

Аскольд приблизил к Сергею свое размалеванное лицо и расхохотался.

– Да? – наконец сказал он. – Правда, ты, что ли? А я думал, какой местный хлыщ из администрации! Что-то вид у тебя больно культурный? Потянешь роль-то?

И он фамильярно похлопал Сережу Воронцова по щеке пахнущей каким-то тяжелыми душными духами, сильно смахивающими на женские, рукой.

– Культурный? – переспросил Сережа. – А сейчас? Н-на Муррромской доррожке ста-а-аяли три сосны… прощался со мной ми-и-илый до бу-у-удущей весны-ы!

– Ну… – начал было Фирсов, но Сережа перебил его:

– Хотя можно обновить репертуар тотально. Например, что-то вроде: «Ласточки летают низко, мне в суде корячится „выша-а-ак“!.. секретарша-гимназистка исписала два каррандаша!!» – Сережа нагло глянул прямо в округлившиеся глаза Принца и добавил:

– Это для мерзости ощущений.

Андрюша Вишневский одобрительно хмыкнул. И недаром: Воронцову удалось мгновенно схватить тембр, интонацию и манеру пения Аскольда. Это он увидел по тому, как лезут на лоб глаза Фирсова, которому показалось, что Аскольд начал на бис, но потом выяснилось, что то поет уже Сергей Воронцов.

– О-о! – с уважением выговорил Аскольд. – Не слабый перец! А на меня ты не обижайся. Я же… знаешь анекдот про пипец?

Сережа тяжело вздохнул, по всей видимости, он был обречен натыкаться на любителей рассказывать анекдоты, и ничего хорошего эти встречи ему не сулили.

А Аскольд уже рассказывал:

– В квартире раздается звонок. Мужик открывает типа дверь и видит перед собой здоровенного жирного толстяка. Типа того, который в клипе «Дискотеки „Авария“ грохочет: „Ешшь мяссо!!“ Мужик спрашивает:

– Ты кто такой?

– Я – пипец!

– А почему ты такой толстый?

– Я – не толстый, я – полный!

Засмеялись все, за исключением мистера Романова, который скроил довольно кислую гримасу и настороженно покосился на Воронцова.

Громче же всех смеялся сам рассказчик.

– Я к чему этот анекдот рассказал, – наконец сказал он, совладав с порывом душащего его неудержимого смеха, – чтобы ты понял… как там тебя зовут…

– Сергей.

– Вот-вот… чтобы ты понял, Се…мен, с чем, собственно, тебе придется столкнуться. Я вот такой же, как тот толстый мужик.

Это была первая за вечер мало-мальски человеческая фраза – без винегрета из витиеватой брани, замысловатого русифицированного англо-американского сленга, густо сдобренного интернациональной похабщиной, – которую произнес знаменитый певец и шоумен.

Она же оказалась последней – последней приличной. Сережа Воронцов уже имел несчастье понять, что Аскольд на самом деле – тот самый полный… м-м-м… капут, который тот подчеркнул приведенным анекдотом, потому что уже в момент прилета он был определенно обжаблен, как любил говаривать Алик Мыскин, знаток таких состояний. От «звезды» немного пахло спиртным, но взгляд по-рыбьи бессмысленных, неопределенного цвета глаз с сузившимися зрачками был мутным и неуловимым, и периоды неистового всплеска эмоций, когда Аскольд говорил и жестикулировал без умолку, сменялись кратковременным, но беспросветно угрюмым и зажатым стылым оцепенением.

От алкогольных напитков так себя не ведут. По всей видимости, Аскольд просто находился под воздействием наркотиков – скорее всего, того самого самого «цепового кокса», последствия принятия которого он так красочно живописал.

Впрочем, как оказалось, словесные изощрения и анекдоты про «полных» – это еще не все. Сереже предстояло стать свидетелем куда более впечатляющих выходок «звезды».

– Куда делсси… этот шалапусик?

– Да харош тебе, Андрюха. Не парь мозги.

– Чеввво?!

…Все началось с того, что Аскольд потребовал посетить самый что ни на есть крутой гей-клуб в городе. Когда ему заявили, что самый что ни на есть крутой и самый что ни на есть «отстой» для города, в котором московскую знаменитость угораздило запланировать концерт – это одно и то же, потому как клуб этот один на весь город и есть, Аскольд вознегодовал и закатил истерику. Конечно, ему не было никакого дела что для педерастов миллионного города открыт лишь один «голубой» клуб. Просто хотелось поскандалить. Душа лежала. Ну и поскандалил.

…Первоначально Сереже Воронцову даже доставляли удовольствие эти эпатажные, рассчитанные на восторженное внимание публики демарши московского гостя, потому как все это напоминало ему выходки оставшегося дома, во вновь обретенной квартире дедушки Воронцова, Алика Мыскина.

Но после того, как в том самом единственном ночном клубе города, специализировавшемся на гей-тусовках – «Голубое небо» – Аскольд приказал выставить всех посетителей, оставив только Романова и двух неизвестных Сергею молодых людей и девушку (все из шоу-балета при «звезде»), Воронцову стало нравиться гораздо меньше.

Последняя, то есть девушка, была оставлена, вероятно, по той причине, что ее внешность была откровенно «мальчиковая» и стилизована под «унисекс» – с короткой прической, непонятной одеждой и, можно сказать, произвольного пола.

Это происходило еще и потому, что на сцене опустевшего зала клуба появилось мужское танцевальное стрип-шоу. По понятным причинам не способное вызвать у него эстетического и прочего – упаси Боже! – удовольствия.

…Аскольд сидел за столиком, закинув на колени одному из молодых людей обе ноги, и вяло тянул что-то через трубочку. Лицо его все больше бледнело и приобретало какой-то пепельно-серый оттенок только что высохшей свежеоштукатуренной стены.

Сережа Воронцов знал, что еще в гостинице он понюхал кокаину, пренебрежительно назвав это «дернуть дорожку», и теперь медленно и верно доходил до умопомрачительной алкогольно-наркотической кондиции.

– А почему никто ничего не пьет? – вдруг рявкнул Аскольд так, что перекрыл плавный и мощный накат музыки, под которую на сцене извивались и сплетались три фактически обнаженных танцовщика. – Типа жабай, Андрюха, в одного… тоби можно… ты у нас эта, как ее… звязда. А потом мы тоби вывведем на экскурсию… «Фоторепортеры всех стран, сле-е-етайсь!!» называется.

– Андрей Львович… – начал было Фирсов, который явился в клуб только с минуты на минуту.

– Как-кой ищщо Льво…ввич? – завопил Аскольд, отшвырвая от себя бокал и в сердцах пиная добра молодца, на коленях которого покоились его ноги.

Сережа подумал: примерно таким тоном и.о. царя Иван Васильевич Бунша гневно реагировал на песню «К нам едет соба-а-ака крымский ца-а-арь! Со-ба-ка!»:

– Ка-а-акая такая собака? Не позволю о царях такие песни петь!

…Наделенный сочным пинком педерастичный хлопец на стуле откровенно не удержался и, взмахнув руками, вписался прямо в соседний столик; тот тоже не устоял перед скромным обаянием народного любимца (то есть Аскольда) и с грохотом опрокинулся.