Барракуда - Лунина Татьяна - Страница 81

— Как жили. И присматривайте, пожалуйста, за девочкой. Няня ходит?

— Ну.

— Я перезвоню, — повторила Кристина и положила трубку. Снова сняла, постучала по телефонным кнопкам.

— Слушаю.

— Привет, это я. Ты уже знаешь?

— Да.

— Светлану забрали менты, но она здесь не при чем. Светка — рохля, не способная прихлопнуть даже муху, и очень привязана к малышке. Шалопаева не станет рисковать будущим девочки из-за этого мозгляка. Что ты молчишь?

— Слушаю.

— Можешь помочь?

— Постараюсь.

Осинский и теперь слово сдержал: через пару суток Светлану отпустили. На время убийства у нее оказалось железное алиби — домашний ужин. Алиби подтвердили трое: домработница, охранник и друг детства, ради которого накрывался стол. А не призналась подозреваемая сразу, потому что дура: не хотела подставлять старого приятеля под удар жены, ревнивой идиотки.

Шумиха вокруг убийства известного бизнесмена скоро утихла, только газетчики время от времени лениво тявкали из разных углов. А спустя год Светик улетела с дочкой в Лондон.

— Наверное, я не боец, — улыбалась она сквозь слезы в Шереметьеве перед посадкой. — Нет сил больше сражаться здесь за место под солнцем. Хочу спокойно жить и растить Светланку. И не хочу больше видеть их поганые рожи, — чьи именно — не уточнила, а «сестренка» пытать не стала, теперь это было уже не важно.

В сентябре Кристине стукнуло тридцать шесть. День рождения отмечали в загородном доме Ефима, вдвоем. Когда хозяин хлопнул пробкой от шампанского, гостья увидела за раскрытым настежь окном падающие сверху цветы и услышала странный шум с глухим треском.

— Что это?

— Не знаю, — равнодушно пожал плечами Осинский. — Выгляни, мне лень вставать.

Над лужайкой с искусственным водопадом кружил вертолет, а с неба сыпались цветы, как будто в воздухе ткался ковер из любимых хризантем — желтых, красных, фиолетовых, розовых, белых. Кристина отвернулась от окна и спросила.

— Может, мне тебя полюбить?

— А может быть, выйти замуж?

— Вот это вряд ли.

— Почему?

— Хочу, чтоб ты долго жил.

А зимой, в первый день нового года Осинский заявил, что уезжает.

— Надолго?

— Не знаю.

— Что это значит?

— Послушай, поедем со мной, — внезапно предложил он. — Что тебе эта страна? Здесь скоро будет нечем дышать! Наверх опять полезла серость, плесень, которая все отравляет: бизнес, свободу, — Ефим Ефимович принялся мерить шагами гостиную. — Ты же журналистка, неужели не чувствуешь? Скоро начнут отлавливать самых умных, самых предприимчивых и успешных. Меня уже пытаются задавить, обложили, как медведя в берлоге, мерзавцы! Помнишь, я как-то говорил, что в России правит стайность? — тормознул он у кресла с Кристиной.

— Помню. И, пожалуйста, перестань метаться, точно зверь по клетке.

— Кстати, о зверях, — он снова зашагал в дальний угол. — Хуже всего, что стая выбирает вожака, подобного себе: шакалы — шакала, волки — волка, крысы — крысу. Только у гордых и сильных зверей отсутствует стайный инстинкт, например, у тигров, львов… Но таких здесь нет. Мне надоели и эта страна, и тупая, дикая стая, которая ее населяет.

— Я не волчица и не крыса, — возразила Кристина. Она внимательно наблюдала за Осинским и не узнавала его. Куда подевался тот умница, кому поклонялась судьба — сильный, смелый, свободный? Перед ней метался банальный трус, прикрывающий страх нелепыми фразами.

— Я пойду, — поднялась гостья из кресла, — уже поздно. Завтра рано вставать, в девять съемка.

— К черту съемки! — взорвался Осинский. — Спрашиваю в последний раз: ты поедешь со мной?

— Прости, нет, — первое слово было лишним, его продиктовала элементарная вежливость.

Прошло четыре года. Исчезла грусть от разлуки со Светланным дуэтом, злость — от разрыва с Осинским. Сорокалетие встретила в монтажной, о дне рождения напомнил Паша, режиссер, сама юбилярша, наверное, так и не вспомнила бы о своем юбилее. Частенько сталкивалась с Женечкой, каждый раз Грантова здоровалась вежливо и прошмыгивала мимо — серая мышь, возомнившая себя хищной крысой. Сиротка ушел с СТВ и вел теперь на другом канале ток-шоу, где с пафосом рассуждал о морали. А Окалина не собиралась никуда уходить, хотя заманчивых предложений было море. Пару раз случался служебный роман, по полгода каждый, однажды чуть не влюбилась сдуру в писателя, о ком ахала вся Москва. Модный литератор оказался пшиком: его бестселлеры строчила жена на пару с любовником, а «автор» только вылизывал тексты да пытался отслеживать тиражи, последнее не удавалось еще никому.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Кристина изменилась. От той наивной, восторженной девочки, впервые переступившей порог «Экрана», не осталось и следа, как, впрочем, и от напористого редактора, рвущегося в эфир. Окалина превратилась в отлаженную, бесперебойную машину для переработки идей. Без иллюзий, без страстей, без привязанностей — глупостей, вечно требующих слишком высокой платы. Уже давно к ней прочно прикрепилась кличка «Барракуда». Впервые с этой хищной рыбкой когда-то сравнил молодую жену Ордынцев и, видно, напророчил судьбу. Но Евгений, как и другие, оказался наивным: она не рыба. Просто — профессионал, готовый ради результата отдаться хоть дьяволу, хоть Богу. Почему, вообще, априори решили, что талант — это Божий дар? Скорее, каприз сатаны — осушающий душу до дна, изматывающий, требующий каторжного труда, возвышающий, низвергающий, заставляющий сомневаться, метаться, искать. Разве бесконфликтный Бог способен подарить такую сладкую муку?!

Кристина шла за второй «Тэффи» уверенно и спокойно, как будто всю жизнь поднималась по этим ступеням. Всем было ясно, что в номинации «Передача года» победит Окалина.

Она смотрела со сцены на сидящих внизу людей. Молчащих, крикливых, злословящих, лицемерных, завистливых, рвущих время и события на части, отбивающих хлеб друг у друга — стаю безумцев, способных вмиг спустить с молотка свою и чужую души. И эта стая была, как воздух, без которого жить невозможно. По губам награжденной скользнула торжествующая улыбка…

Евгения Грантова, редактор, дебютантка в литературе и просто умница не сводила глаз с телефона, в волнении покусывая синий колпачок шариковой ручки. С минуты на минуту должны звонить из издательства, куда три месяца назад она сдала свою первую рукопись. Женечкин отец. узнав, кому отдала свое творение бестолковая дочь, страшно ругался и пророчил провал.

— Пойми, в этом бизнесе новичку не прорваться. Книжный рынок переполнен, хочешь печататься — плати. Это тебе не начало девяностых, когда на ловца и зверь бежал. Сейчас уже не бегает никто, все прилипли друг к другу — не проползет и муравей. А ты, дуреха, даже под другой фамилией сдала, хотя бы свою поставила, все таки Грантова — не Ларина с улицы. Тоже мне, пушкинская Татьяна! Да еще куда сунулась! Этот же Клопиков — прохиндей, каких свет не видывал! Это сейчас он издатель, мнивший себя крупной шишкой, а раньше этого засранца в приличных местах даже на порог не пускали.

Телефон зазвонил так громко, что Женечка вздрогнула. Трубку сняла после третьего гудка, пусть не думают, что ждет не дождется.

— Добрый день, можно Татьяну? — равнодушный, полусонный голос редактора, пожилого мужика в очках, с лысиной и кожаными нашлепками на рукавах старомодного свитера узнала сразу.

— Здравствуйте, Сергей Викторович, это я.

— Мы берем вашу рукопись в работу, совсем неплохо. Поздравляю, Танечка. Скоро можете хвастаться перед друзьями, что стали писательницей. Сколько вам лет?

— До пенсии далеко, — отшутилась она, — и я не Танечка, Сергей Викторович.

— А кто же?

— Евгения Грантова! — с гордостью ответила отцовская дочь.

И подумала: какая рожа будет у этой Барракуды, когда опубликуют роман? Героиню узнает каждый, кто мало мальски пялится в ящик. Довольная Женечка потянулась к большому красному яблоку и с наслаждением вонзила мелкие острые зубки в хрустящую сочную плоть.