Прекрасная пастушка - Копейко Вера Васильевна - Страница 22

Потом они стали исчезать. Как рассказывал Александру Игнатьевичу эскимос с Аляски, то есть инуит, по их поверьям, овцебыки никуда не девались, они просто вознеслись на небо, чтобы скрыться от жадных, грешных охотников, которые выбивали их стадами, гоняясь за мясом и шерстью.

Овцебыки-переселенцы за четверть века прижились и размножились на Бикаде. Самое милое место для этих туш, закутанных в мохнатую шерсть от морозов и буранов. Тепло и сытно.

Саша сидел в кресле-качалке, забыв о том, что в печи остывает его еда, он сейчас мыслями был далеко, не здесь…

Еда… Дары местной природы поразили не только овцебыков, но и другого переселенца, Александра Игнатьевича. Деликатесы, за которые гурманы во всем мире платят бешеные деньги, здесь плавают в реках — таймень, голец, муксун, нельма, чир, хариус, омуль.

Зима на Таймыре длится больше восьми месяцев, но она отступает, в конце концов, весна приходит даже туда. О себе она подает сигнал, сдергивая темное одеяло полярной ночи: мол, давай-ка, подруга, кончай спать, убегай! Первое апрельское солнце восходит на царство.

Океан света, который способен соперничать с Северным Ледовитым океаном по размерам, разливается над бескрайними снежными просторами. Сразу же тундра приходит в движение. Первыми прилетают пуночки, будто сама весна позвонила им по мобильнику: эй, срочный сбор!

А вот и загудела земля, это трогаются с пастбищ северные олени, а следом за ними бесшумными шагами — волки, песцы, белые куропатки.

Южные склоны холмов оккупируют для своих игр зайцы-беляки, возвращаются на скалы и обрывы обитатели птичьих базаров — чайки, чистики, бургомистры. Расчетливые и вдумчивые полярные совы откладывают яйца, они самыми первыми заботятся о своем потомстве.

Но настоящая весна приходит на Таймыр в конце мая и в июне. Тундра постепенно освобождается от снега, вскрываются реки и разливаются озера талой воды. Стаи куликов, уток, гусей несмолкаемым хором славят весну.

Решетников никогда не был охотником, поэтому голоса весны будили только кровь, но не азарт.

Вот в такую весну Виля уезжала с Таймыра. Она как будто чувствовала, что должна бросить его на какой-то звенящей бурной ноте.

Но это было потом, а пока он трудился переводчиком — приезжали на Бикаду лихие американцы, степенные англичане и расчетливые французы.

Саша, оглядевшись на новом месте, увидел для себя еще одну возможность самоутвердиться — он предлагал начальству открыть туристический маршрут. Судя по Кении и Танзании, где он успел поработать, в мире полно любопытного народа, который готов лететь тысячи километров над землей ради того, чтобы взглянуть на диковинных животных. Люди согласны платить за это хорошие деньги. Но, как ему объяснили, причем довольно быстро и энергично, популяция для такого дела еще не созрела.

Саша понял, что не созрела еще человеческая популяция, а не только популяция животных. И, оставив ее дозревать, он перестал суетиться, переключился на личную жизнь.

Ее звали Виля. Ветеринар, лихая женщина, способная уломать даже овцебыка. Старше его ровно на десять лет.

Наконец Саша оторвал взгляд от потолка, на котором сейчас не видел ничего, кроме белой таймырской тундры, цвета извести, со скупыми намеками на летнюю зелень — верхний сосед как-то залил его, и с тех пор остались эти разводы. Всматриваясь в белизну, он видел мохнатых чудищ — тени от заоконного фонаря. Саша встал из кресла и устремился на давно умерший призыв микроволновой печки.

10

— Ну, давай, давай его сюда! Гони! — кричал толстый мужик в мохнатой песцовой шапке. — Заворачивай этого кобеля.

— Так он тебе и пошел, как же. Гляди-ка, — сказала молоденькая девушка, указывая на огромное животное, которое никак не хотело сходить по трапу транспортного самолета. — Ишь, прямо как люди. Обратно ему заграницу подавай! Ему там, в Канаде-то, небось медом намазано.

— Овцебыки меда не едят.

— Ну я не про настоящий ведь мед говорю. Он, может, и мохнатый, да не пчелка.

— Слушай, Груня, ты никогда загадок не придумывала??

— Каких загадок? — Груня открыла рот.

— Да как только что.

— А что — только что? — Девушка уставилась на Решетникова голубыми, какими-то нездешними глазами, и он был рад, что она сейчас отстанет от животных, которых ему было попросту жаль.

Странное дело, но он испытывал к ним сочувствие, они напоминали ему его самого, когда он вот так же однажды, в такой же зимний метельный день, сошел с трапа самолета в Шереметьеве. Он прилетел из Африки. С вещами. Навсегда.

— Ну, Александр Игнатьевич, говорите же!

— Да о чем, Груня?

— Загадайте загадку.

Он посмотрел на девушку. Простое лицо, круглое, как солнце. И сама простая. А как кокетливо, по-женски смотрит. В крови это у них, что ли? Что в России, что в Европе, что в Африке.

— А разве я тебе еще не загадал… загадку? — Решетников медленно, намеренно медленно, растянул губы, улыбнулся той самой улыбкой, которая разила всех женщин мира без промаха. — Разве нет?

Что-то новое блеснуло в глазах Груни, она подняла руку и меховой варежкой прошлась по щеке, словно убирала завиток кудряшек. Потом покачала головой, а губы повторили его улыбку.

— Не-а…

Он вскинул одну бровь, это тоже всегда возбуждало женщин. Ему говорили, что вот такой он похож на… Каждая выдвигала свой вариант. В меру образованности и начитанности. Странные эти женщины, почему им всем нужен кто-то похожий на актера, музыканта, певца. Впрочем, нет. Не всем. Только одна женщина не сравнивала его ни с кем. Он усмехнулся. Ага, уже бежит из синего домика ветлечебницы.

Груня тоже усмехнулась…

Он снова взглянул на девушку.

— Вот она. Загадка. — Он решил больше не томить юное создание. Без него найдутся охотники. — Мохнатый, да не пчелка. Кто такой?

— Вы-ы! — радостно закричала Груня.

— Ну вот, и ты туда же, девочка. Ты тоже меня с кем-то сравниваешь. Никак вы, женщины, не можете увидеть в мужчине его самого. Личность.

— У личности есть что? — вдохновилась Груня.

— Что? — Решетников склонил голову набок, неожиданно увлекшись игрой. Вот так всегда и бывает. Думаешь отвлечься, а вовлечешься.

— Да вы же сами только что сказали. Уже забыли, да?

— Слушай, девочка, мне пока не девяносто лет. Я ещё слова хорошо запоминаю.

— Ну тогда скажите отгадку! — Груня откинула капюшон, щеки пылали румянцем, а изо рта вился пар.

— Слушай, Виля, ты только посмотри, что делает этот твой ребенок. — Решетников величественным жестом указал на девушку.

Подошедшая к ним Виля переводила взгляд с Решетникова на свою юную сотрудницу, потом обратно.

— Она открывает специально для меня свою личину! Личность открывает личину! — уточнил Решетников.

Груня захлопала в ладоши, варежки из овцебычьего пуха заглушали хлопки.

— Пыль, что ли, выбиваешь? А ну быстро надеть капюшон! — скомандовала Виля. — Мне не нужны больные сотрудники, И бегом марш на рабочее место.

— Но мне же поручено…

— Я уже сама на посту, — нарочито сурово процедила сквозь зубы Виля и так посмотрела на девушку, что та накинула нерповый капюшон, отороченный хвостом серебристо-черной лисицы, и понеслась к домику.

— Сурова ты, дорогая моя. Ох, сурова, — с деланным осуждением покачал годовой Решетников, наблюдая, как последний овцебык сходит с трапа.

— А что это она возле чужой собственности вьется? — свела брови Виля. — Мала еще взрослых мужиков дразнить, причем чужих.

— А разве бывают взрослые мужики не чужие? Они ведь всегда чьи-то, — усмехнулся Решетников.

— Да конечно, бывают. — Виля пожала плечами, а рыжая лиса, обнявшая ее за шею, повторила это движение. — Ты, например.

— Я не чужой, дорогуша. — Он шумно вздохнул и посмотрел на нее щенячьими глазами. — Я твой. Правда?

Виля секунду-другую смотрела на него, потом улыбнулась: