Маски лицедея (СИ) - Глебов Виктор - Страница 17

— Для большинства это вид инвестиций. Лишь единицы услаждают свои эстетические вкусы. Впрочем, они тоже подходят к приобретению произведений искусства прагматически. Чаще всего. Я и для вас подобрал несколько картин, которые рекомендую купить. С текущей выставки. Художник молодой, но очень даровитый. Восходящая звезда. Гарантирую, что его работы будут расти в цене. Причём, стремительно. Не желаете взглянуть?

— Не хочу, чтобы ваш труд пропал зря. Давайте посмотрим. Но ничего не обещаю.

— Само собой. Решение всегда за вами.

Мы с Глафирой отправились с Лыковым в большой зал, который был выделен для картин некоего Германа Гришина. Большинство представляло собой масштабные полотна. К моему удивлению, они были, скорее, сюрреалистичными, чем абстрактными. Никаких квадратов, полосок и всякой невнятной мазни. Вполне себе конкретные фигуры, но составленные в нечто символическое.

Лыков подвёл нас к полотну, занимавшему центральное место на стене. На нём были изображены несколько сценок в одной. Присмотревшись, я понял, что вижу переработанные мотивы Райского сада. Адам, Ева, древо познания — всё присутствовало. Но на иллюстрацию к Ветхому Завету картина нисколько не походила.

— Как вам это нравится? — поинтересовался, чуть выждав, директор музея.

Ему явно хотелось услышать, что мы думаем о полотне, а затем дать пояснения.

— Похоже, художник представил здесь некоторую протяжённость библейского сюжета, — ответил я. — Вдобавок, кажется, создал метафору человеческой жизни. Вот это фигура без гендерной принадлежности. Видимо, первозданный Адам. Просто человек. Единственный экземпляр, размножение не предполагается, потому и половых органов нет. Полагаю, в нём зашифрован эмбрион, который только зародился в материнском чреве. Такой же бесполый. А вот здесь уже появляется Ева, и происходит разделение человека на мужчину и женщину. Видимо, подразумевается этап, на котором плод обретает гендерную принадлежность. Дальше показано беззаботное детство. Наивное, счастливое. Пребывание в раю. Зачатки творческого начала, — я указал на сценку, где Адам давал имена животным. — Познание окружающего мира. А вот тут уже наступает подростковый период. Человеку чего-то не хватает. Знаний. Он нарушает запрет бога, съедая плод от Древа, и на него обрушивается груз информации, а также социальных норм. Он делает себе одежду, чтобы им соответствовать. Отделившись от отца, покидает рай. Вступает во взрослую жизнь, полную тягот, страданий и лишений. Узнаёт о том, что смертен. Ну, и в конце умирает, конечно.

— Браво! — восхищённо проговорил Лыков, беззвучно поаплодировав. — Сразу видно хорошее образование. Вы совершенно верно расшифровали смысл картины. Да ещё с такой скоростью. Я поражён.

— Я тоже, если честно, — сказала, глядя на меня с восхищением, Каминская.

Моя мать была не только пианисткой, но и искусствоведом, так что кое-чего я успел нахвататься с детства. Она даже некоторое время думала, что я пойду по её стопам. Да и смысл картины был несложным. Художнику явно хотелось, чтобы его поняли.

— Сейчас эта картина стоит восемьдесят тысяч, — сказал Лыков. — Но я прогнозирую, что к концу года её цена возрастёт на триста, а то и триста двадцать. И далее будет только повышаться.

— Уверены?

— Абсолютно. Ещё полгода назад самые дорогие картины Гришина стоили всего двадцать тысяч. Сейчас их можно приобрести по сто и больше.

— Хорошо, убедили. Беру.

— Отличное решение! — обрадовался директор. — Вы не пожалеете. Позвольте показать ещё две. Возможно, вы заинтересуетесь и ими.

— Только две? — спросила Каминская.

— Всё, что осталось. Остальные уже разобрали.

Первая мне не понравилась. Показалась скучной и невыразительной. Хоть Лыков и объяснил, что она означает, меня это не убедило.

А вот последняя картина по какой-то причине сразу произвела на меня впечатление.

— Кто этот человек? — спросил я, глядя на покрытую мускулами фигуру, стоящую у берега моря на валуне.

В позе чувствовались одновременно стремление исчезнуть с холста и сомнение. Будто что-то удерживало персонажа.

— Эней, — ответил Лыков. — Герой древнегреческого мифа. Он любил царицу Дидону, но это чувство удерживало его от исполнения предназначения.

— Он хочет уплыть?

— И да, и нет. Он в сомнении.

— Почему-то мне кажется, что царице не повезло.

Директор кивнул.

— Так и было. Печальная история. Она бросилась в костёр у него на глазах, когда он отчалил от берега. Эта картина находит в вас отклик?

— Даже не знаю. Чем-то зацепила.

— Позвольте заметить, что, возможно, дело в контрапосте. Так называется художественный приём, который изначально использовался в скульптуре. Равновесие фигуре придаётся за счёт несимметричности положения тела. Одна сторона как бы уравновешивает другу.

Приглядевшись к картине, я понял, что директор имел в виду.

— А при чём здесь я?

— Не мне судить, я вас почти не знаю, но мне кажется, вам это необходимо — уравновеситься.

Я с удивлением поглядел на собеседника.

— С чего вы взяли? Я произвожу впечатление нервного человека?

— Не в этом дело, — покачал головой директор. — Я имел в виду, что коллекционирование чего-то прекрасного и непрагматичного может быть тем, чего вам не хватает. Даже если вы этого не осознаёте.

— Пытаетесь продать мне полотно?

— Отнюдь. Уверен, вы его и так возьмёте.

— Тогда потрудитесь объясниться.

— Если угодно. Видите ли, насколько я понимаю, вас растили с самого рождения как убийцу. И вы оттачивали своё мастерство, доводя до совершенства. Искусство тоже требует полной самоотдачи. Но оно, в отличие от вашей профессии, каких бы высот в ней вы ни достигли, относится к сфере самовыражения. В нём есть идея.

— Моя профессия и есть искусство, — ответил я.

— Простите, Ваше Сиятельство, но это не так. В убийстве нет идеи, нет выразительности. Есть только чётко выполненная задача. К тому же, оно не разрушает, а создаёт.

— А как же современное искусство? Не вы ли мне говорили, что оно должно прежде разрушить существующие каноны, освободиться от них, чтобы создать нечто новое? Весь этот музей, по сути, оплот революции.

— Отчасти вы правы, — улыбнулся Лыков. — Но что создаётся после убийства? Разве возникает нечто новое после того, как вы спустите курок?

— Возможность.

Лыков приподнял брови.

— Простите, но это совсем другое.

— Я знаю. Наверное, вы правы. По-вашему, я плохой человек?

— Вы? Тот, кто спас город от гулей?

— Некоторые скажут, что ради славы.

Директор улыбнулся.

— Видите ли, Ваше Сиятельство, я полагаю, что хорошим или плохим человека делают поступки. Вот вы убили человека, потому что вам за это заплатили. Или потому что он вам мешал. Значит, вы плохой человек. А вот избавили целый город от напасти. Спасли тем самым тысячи жизней. Выходит, вы хороший человек.

— А мне всегда казалось, что хорошие люди не совершают плохих поступков, — вмешалась Глафира. — А плохие всегда творят только зло.

Лыков развёл руками.

— Допустим, некий человек всю жизнь делал только хорошее. А потом взял и совершил нечто гнусное. Стал он плохим? Перечеркнуло это всё, что он делал до этого?

— Не знаю, — смутилась Каминская. — Наверное, нет. — Особенно если после этого он снова совершил что-то хорошее.

— Разумно. А сколько нужно совершить плохих поступков, чтобы перестать считаться хорошим? Два? Три? Десять?

— Вы меня запутали! — улыбнулась девушка.

— То-то и оно, что посчитать это невозможно. То же самое и с плохими людьми, — Лыков взглянул на меня. — Станет ли злодей хорошим, совершив один хороший поступок? И если нет, то сколько нужно, чтобы изменить отношение к себе? Думаю, это такой же тупик.

— Выходит, нет ни хороших, ни плохих людей? — спросила Каминская.

— Думаю, есть. Те, кто всю жизнь не сделал ни одного исключения. Но много ли таких?

— У меня на этот счёт иное мнение, — сказал я. — Думаю, всё дело в стремлении. Хорошие люди пытаются поступать правильно. Не всегда это легко. Но они этого хотят. Заставляют себя порой. А плохие к этому не стремятся.