Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах - Санне Келефа - Страница 65

Как панку удалось прожить так долго? Один из ответов – ему на самом деле не удалось. Тот тип панка, который я услышал на микстейпе Мэтта и который обратил меня в эту веру, уже отошел от пути, проторенного The Sex Pistols. К 1990 году “панк” стал сборной солянкой – термин теперь относился к широкому диапазону групп, игравших злую, хулиганскую, бодрую, странную или попросту очень громкую музыку. В мой микстейп попала, в частности, песня Hüsker Dü, хардкор-панк-группы из Сент-Пола, штат Миннесота, которая оставила хардкор-панк в пользу несколько истеричных, но мелодичных песен о любви. Hüsker Dü иногда относили к постпанку, потому что они были частью мира, возникшего на обломках панк-взрыва, иногда – к колледж-року, потому что подобную музыку высоко ценили диск-жокеи на колледж-радио, а иногда – к альтернативному року, поскольку это словосочетание все чаще использовалось по отношению к любой мрачной группе с перегруженными гитарами. В моем представлении о панке находилось место и для Red Hot Chili Peppers, по крайней мере до 1992 года, когда патетическая баллада “Under the Bridge” превратила их в представителей презираемого мною в то время рок-мейнстрима. Если мне не изменяет память, пафос новых песен Red Hot Chili Peppers раздражал меня тогда едва ли не больше, чем их новообретенный успех, – моя музыкальная диета включала в основном юморные группы на грани фола вроде филадельфийцев The Dead Milkmen, у которых была веселая песня под названием “Takin’ Retards to the Zoo”[33]. Панк обещал, что в него поместится практически все что угодно – в широком смысле любить панк значило быть не в мейнстриме, примерять на себя гибкую и соблазнительную идентичность, зачастую даже более привлекательную, чем сама музыка.

Как раз музыка, как иногда казалось, в развитии панка была второстепенна. В 1977 году самопальный британский панк-журнал Sideburns опубликовал замечательно примитивную иллюстрацию, показывающую, как играть на гитаре три простых аккорда (ля, ми и соль). Сопутствующий текст был кратким, но вдохновляющим:

ВОТ АККОРД

ВОТ ЕЩЕ ОДин

Вот ТРЕТИЙ

ТЕПЕРЬ ИДИ И СОЗДАЙ ГРУППУ

Смысл был в том, что в музицировании нет ничего особенного – любой может и должен этим заниматься: чем проще будет музыка, тем лучше. Многие панки стремились демистифицировать и демократизировать популярную музыку, хотя демократический дух не мешал им высмеивать обыкновенных людей с их обыкновенными интересами. Риторика панка – одновременно популистская и элитистская: в ней есть и поддержка “простых людей”, и критика посредственного мейнстримного дерьма, которое те слушали. В “Следах помады” Маркус цитирует Пола Вестерберга из незатейливой американской постпанк-группы The Replacements, любившего панк за то, что он мог идентифицировать себя с ним: “The Sex Pistols заставляли почувствовать себя их знакомыми, они не ставили себя выше”[34]. Однако ни The Sex Pistols, ни другие панки не были похожи ни на кого, с кем был знаком я. Они были странными, немного пугающими, их музыка звучала так, как будто она пересекла невообразимую культурную бездну (не говоря уж об океане и десятилетии), прежде чем добраться до моей спальни в Коннектикуте.

Я родился в Англии в 1976 году за несколько месяцев до того, как The Sex Pistols терроризировали Билла Гранди в телеэфире. Моя семья жила в Гане и в Шотландии, пока не перебралась в США вскоре после моего пятого дня рождения. Я понимаю, почему слушателям часто хочется услышать в музыке отражение своей идентичности, но мне кажется, что стремление, наоборот, столкнуться с чем-то чужим и непохожим может быть ничуть не менее сильным. Оба моих родителя происходили из Африки – отец, темнокожий, из Гамбии, а мама, белая, из ЮАР. Оба преподавали в Гарварде, а затем в Йеле, и оба любили классическую музыку, а также “Graceland”, эпохальный афропоп-альбом Пола Саймона 1986 года. Почему в подростковом возрасте меня привлекал панк и не привлекал, например, замечательный сенегальский певец Юссу Н’Дур или великие композиторы прошлого, чьи произведения я каждую неделю играл на уроках скрипки (и, куда реже, в промежутках между этими уроками)? По одной и той же причине – потому что мне нужна была музыка, которая не будет репрезентировать мою семью или меня самого в любой из моих возможных, биографически оправданных идентичностей: темнокожий, мулат, полукровка, африканец. Меня захватывала возможность провозгласить эти далекие группы и это далекое движение – моими. Панк-рок был нашей с Мэттом епархией – он не принадлежал больше никому из тех, кого мы знали.

Самопальный дух панка вдохновил меня на то, чтобы проявить инициативу. В годы после моего обращения в панк-веру мы с Мэттом транслировали наши любимые записи на волнах школьной радиостанции (мощность передатчика – 10 ватт), которую никто не слушал. Мы сколачивали практически несуществующие группы и выпускали кассеты, а однажды даже полноценную пластинку, которые нигде не распространялись. Мы опубликовали несколько выпусков самодельного панк-журнала – такие журналы назывались “фэнзинами” или просто “зинами” – под названием Ttttttttttt; заголовок был осознанно выбран так, чтобы его нельзя было произнести. Я также начал одеваться в панк-стиле – по крайней мере отчасти. Я сменил прическу, превратив небрежный хип-хоповый ежик в нечто более причудливое: по бокам все выбрито, а на макушке – неряшливый клубок дред, которые я с годами декорировал пластмассовыми заколками и нитками, а также обесцветил несколько прядей специальным средством.

Но вместе с тем, считая себя панком, я, тем не менее, осознавал, что я не такой панк, как музыканты The Sex Pistols или The Exploited. Они были выходцами из совсем других социальных кругов – мятежных, декадентских, а я был вежлив и исполнителен. Моя приверженность панк-стилю не шла дальше немного вызывающей прически, а также пары футболок и несколько большего количества пластинок и кассет (мы с Мэттом извлекали максимальную выгоду из ограниченного бюджета, договорившись не покупать одни и те же альбомы – когда любой из нас приносил домой кассету, то первым же делом переписывал ее для другого). В окрестностях Нью-Хейвена, где мы жили, панк-концерты были редкостью, а в большинство клубов не пускали до 21 года. Мне удалось найти лазейку только в самом конце 1990-го, когда я выяснил, что в районном концертном зале, “Toad’s Place”, несовершеннолетним разрешалось посещать выступления в сопровождении законных представителей. Мэтт так и не смог уговорить своих родителей, что это очень важное открытие, а мне с моими повезло больше, и так я оказался на первом в жизни панк-концерте – мы с мамой пошли посмотреть на Ramones, первопроходцев нью-йоркского панк-рока. Пока она наблюдала за происходящим из бара (а скорее всего, наоборот, старалась не наблюдать), я провел блаженный час посреди потных старых панков и юных позеров, пихающих друг друга и выкрикивающих тексты песен в унисон.

Когда я вспоминаю себя 14-летним в той толпе, победоносно вскидывающим руки с оттопыренными средними пальцами в знак приветствия Ramones (просто потому, что это вроде бы выглядело “по-панковски”), я думаю о том, как незначительна была в действительности панк-революция. Я бросил The Rolling Stones ради Ramones – то есть променял одну пожилую рок-группу на другую, чуть менее пожилую рок-группу. В панке меня привлекала, главным образом, не музыка, которую я до сих пор люблю, но которая не кажется мне более талантливой или более интересной, чем “Poison”, классический трескучий R&B-трек проекта Bell Biv DeVoe, или “Vogue”, стилизованная под клубную музыку песня Мадонны – таковы были главные хиты MTV в дни моего панк-обращения. И не сообщество, и даже не самопальное обаяние. Панк-рок доставлял мне удовольствие своим негативистским подходом. Он требовал фанатичной приверженности – и, соответственно, полного отказа от мейнстрима. Это была псевдорелигиозная доктрина, в которой эстетические разногласия становились предметом особенной нравственной важности: панк был хорошим, а остальная музыка – плохой, то есть не просто уступающей ему в чем-то, а фундаментально неправильной. Если рок-н-ролл часто полагал себя некой незримой сущностью, возникающей везде, где есть те, кто в нее верует, то идеология панка больше напоминала жесткое условие, выдвинутое Иисусом Христом в Евангелии от Луки: “Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником”[35].