Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах - Санне Келефа - Страница 106

Конечно, эта открытость миру имела свои пределы. Поскольку диско был музыкой для вечеринок, стиль, как и “Loft” Манкузо, основывался на сложной системе допусков и исключений. В любом жанре есть гейткиперы, но у диско были гейткиперы в буквальном смысле слова – те, кто стоял у дверей и решал, кого пускать внутрь, а кого нет. Манкузо стремился поддерживать в своем клубе теплую и дружелюбную атмосферу – как ни парадоксально, это означало необходимость пристально следить за распределением членских карт, чтобы удостовериться, что внутрь не проникнет слишком много не столь дружелюбных людей. Клуб “Studio 54” тоже славился строгим фейс-контролем: один из главных хитов Chic, песня “Le Freak”, был написан в знак протеста против того, что Роджерса и Эдвардса как-то раз не пустили за дверь. Тем не менее по случаю первого дня рождения заведения Трумен Капоте написал в The New York Times, что это “очень демократичный” клуб, приведя в доказательство своего тезиса тщательно культивируемое в его стенах разнообразие: “Мальчики с мальчиками, девочки с девочками, девочки с мальчиками, черные и белые, капиталисты и марксисты, китайцы и все остальные – один огромный микс!” Однако за пределами клубов контролировать состав публики было сложнее. Поскольку дух диско все-таки был прежде всего инклюзивным, разговоры о “настоящем” и “фальшивом” диско почти не велись – и по этой же причине, когда свои права на жанр заявили люди со стороны, то почти не встретили сопротивления. В 1976 году диск-жокей из Теннесси по имени Рик Диз выпустил песню “Disco Duck (Part 1)”, хит-однодневку с обилием мультяшного кваканья внутри; композиция стала удачным аргументом для всех, кто утверждал, что диско – объективно плохая музыка.

Именно так полагал в числе прочих Стив Дал, хулиганствующий радиоведущий и один из организаторов “Ночи уничтожения диско” в Чикаго. Дал рассказал Тиму Лоуренсу, что мыслил себя защитником рок-н-ролла, который, как ему казалось, находится “под угрозой исчезновения как биологический вид” (радиостанция, на которой работал Дал, незадолго до этого сменила формат с рока на диско). Больше всего, по его словам, его раздражала “поверхностность” диско. В этом мнении Дал был не одинок: всего за пару дней до организованного им мероприятия The New York Times опубликовала колонку о том, что для мира диско характерен “блеск и лоск, без какого-либо содержания, без нюансов и с лишь самой поверхностной сексуальностью”. Как бы там ни было, Дал и команда Chicago White Sox, очевидно, не были готовы к столь остервенелому энтузиазму со стороны посетителей “Ночи уничтожения диско”, превративших пиар-акцию в нечто вроде культурного восстания. В зрелище преимущественно белых рок-фанатов, стремившихся уничтожить жанр диско (ассоциировавшийся в основном с темнокожими и секс-меньшинствами), многие критики усмотрели нечто весьма настораживающее. Лоуренс сравнил мероприятие с подавлением джаза (“негритянской музыки”, “Negermusik”) в нацистской Германии – он утверждал, что реакционные выступления диско были по своей природе гомофобными. Те, кто называл диско-музыку “поверхностной” или “искусственной”, по его мнению, использовали “уничижительные эвфемизмы для слова «гомосексуальный»”.

Без сомнения, инклюзивный характер диско был одной из причин этой реакции, но не лишним будет вспомнить о том, насколько мейнстримным стал к описываемому периоду жанр. В 1979 году диско ассоциировался не только с ночной жизнью геев и темнокожих, но и с мейнстримными селебрити вроде Рода Стюарта и Джона Траволты (Дал записал пародию на “Do Ya Think I’m Sexy” Стюарта под названием “Do You Think I’m Disco” – о незадачливом позере, чью социальную жизнь в конечном счете спасает музыка Led Zeppelin; в тексте были шпильки в адрес “Лихорадки субботнего вечера” и песни “Disco Duck”). Обаяние диско было отчасти клановым – фильм “Лихорадка субботнего вечера” базировался на статье в New York Magazine об американо-итальянских танцорах диско в Бруклине под названием “Племенные обычаи нового субботнего вечера”; правда в ней была перемешана с вымыслом. Логично, что и движение против диско оказалось клановым – им заправляли люди, чувствовавшие себя исключенными из виртуального клуба диско, стремившиеся отвергнуть “Studio 54” до того, как клуб отвергнет их. За три года до бунта Billboard выражал надежду (или опасения?), что диско становится по-настоящему “универсальной” музыкой, тогда как на самом деле, как и все быстрорастущие жанры, он делался глубоко поляризующим. Если сам жанр в разное время и в разных контекстах бывал инклюзивным и эксклюзивным, то и реакция на него с разных ракурсов могла показаться актом беспричинной ненависти – и вполне заслуженной отповедью. Многие нью-йоркские знатоки, к примеру, испытывали к диско-хитам едва ли не большее презрение, чем поклонники рок-музыки. Фрэнки Наклз в прошлом был нью-йоркским диско-диджеем, протеже Ларри Левана, пока не переехал в Чикаго, где стал проигрывать пластинки для серьезных танцоров в клубе под названием “Warehouse”. Он видел кадры с “Ночи уничтожения диско” по телевизору – и они не произвели на него большого впечатления. “На нас в «Warehouse» это никак не повлияло, потому что мы не были мейнстримной дискотекой”, – сказал он Тиму Лоуренсу. А Роберт Уильямс, владелец “Warehouse”, добавил: “Нам казалось, что Стив Дал – дико смешной”.

С другой стороны, билетером на том самом матче White Sox работал начинающий музыкальный продюсер Винс Лоуренс (не родственник историка диско), и его впечатления от мероприятия были иными. “Пластинки, которые сваливали в кучу на стадионе, даже необязательно были диско-записями – большинство просто были записаны темнокожими артистами, – вспоминал он в недавнем документальном фильме. – Месседж был очень простым: если ты темнокожий или гей, то ты не с нами”. Некоторые темнокожие музыканты вскоре выяснили, что движение против диско усложнило им задачу по проникновению на поп-радио. Через месяц “Good Times” группы Chic сменила на вершине чарта резкая, “припанкованная” песня “My Sharona” новой группы, которая называлась The Knack. “Пресса и индустрия стремились столкнуть нас лбами с The Knack, – вспоминал позже Роджерс. – Короли диско в типичном прикиде темнокожих яппи против неряшливых белых парней. Но мы сами никогда это так не воспринимали”. Как и многие другие звезды диско, Роджерс необязательно считал себя именно звездой диско, однако ему пришлось смириться с тем, что отбросить диско-идентичность оказывается не так легко. Он продолжал записывать музыку, в том числе суперхиты – спродюсировал “Let’s Dance” Дэвида Боуи в 1983 году и “The Reflex” британской нью-вейв-группы Duran Duran в 1984-м; обе песни возглавили хит-парад. Но после того костра на чикагском стадионе группа Chic ни разу не попала даже в топ-40.

Живее всех живых

На заре диско его саунд был роскошно оркестрованным – в лучших традициях беззаботного соула 1970-х. Но не каждый барабанщик умел держать ритм так же ровно, как Эрл Янг, и некоторые продюсеры сочли, что новый жанр требует новых инструментов. Уже в 1970-е были музыканты, экспериментировавшие с драм-машинами. “Family Affair”, туманная композиция Sly & the Family Stone, забралась на вершину поп-чарта в 1971 году; в 1974-м Джордж Маккрей использовал простой электронный бит для песни “Rock Your Baby” – она превратилась в хит, а ее обаяние основывалось во многом именно на том, что звучала она скорее похоже на призрачную демо-версию, а не на готовый трек. Тем не менее, когда в 1977 году Донна Саммер опубликовала “I Feel Love”, песня звучала так, будто ее привезли на Землю из некой далекой, существенно более продвинутой галактики. Продюсером выступил Джорджо Мородер, живший в Мюнхене итальянский экспериментатор. Он использовал синтезатор Moog для создания пульсирующего электронного трека, слушая который казалось, что ты находишься внутри ракеты, бесконечно взмывающей ввысь. По горячим следам многие, вероятно, решили, что это не более чем хит-однодневка, на самом же деле это был водораздел. До “I Feel Love” электроника была лабораторной музыкой, прерогативой композиторов-авантюристов вроде Венди Карлос, сочинившей саундтрек к “Заводному апельсину”, или немецкой авангардной группы Tangerine Dream, располагавшейся на эмбиент-фланге прогрессив-рока. Песня “I Feel Love” научила мир, что электронная музыка может быть танцевальной – со временем эта идея переросла в другую, куда более радикальную: танцевальная музыка должна быть электронной. К 1990-м годам термины “танцевальная музыка” и “электронная музыка” фактически стали взаимозаменяемыми – а запустила этот тренд именно композиция “I Feel Love”.