Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 75

— Я говорю, — пробормотала Лея, щеки у нее раскраснелись, — что хотела бы забрать с собой Кассандру. Ты не возражаешь?..

— Лея… — начала было Делла.

— Гарнет, ты не возражаешь?

Гарнет в ступоре замерла возле подноса. Глядя на это жалкое костлявое существо, Лея с трудом смогла удержаться от злорадного смеха.

— Я о ней лучше позабочусь, — сказала она, — ты же понимаешь.

Никто не ответил. Огонь судорожно вспыхнул и погас. Возможно, дымоход был открыт не до конца — комната наполнилась разъедающим глаза дымом. Склонившись над младенцем, Лея тихо запела, а Гарнет, Делла и Хайрам молчали. Затем Джермейн принялась болтать — что-то о малышке и доме, о возвращении домой; быстро взглянув на Гарнет (та по-прежнему теребила передник худющими пальцами), Лея поняла, что победила. И ничуть этому не удивилась.

«Иннисфейлский мясник»

Хотя Жан-Пьер Бельфлёр II, двоюродный дед Джермейн, пользовался сомнительной популярностью среди художников — его изображали где только можно и чаще, чем всех остальных Бельфлёров (даже чаще, чем деда Рафаэля, чья надутая физиономия то и дело появлялась в газетных карикатурах); хотя его портреты печатали не только в самом штате, по всей стране и в соседней Канаде, но они добрались даже до Англии и Франции (к ужасу и огорчению одного из кузенов — тот однажды развернул «Таймс» за завтраком в отеле «Мейфэр» и наткнулся на мерзкий заголовок о «массовом убийстве» в Штатах, над которым красовался тщательно выполненный карандашный портрет не лишенного привлекательности тридцатидвухлетнего мужчины, самого «Иннисфейлского мясника»); и хотя тетушка Вероника, всегда питавшая слабость к Жан-Пьеру, еще долго хранила наиболее удачные из его портретов в альбоме белой лайковой кожи, — в конце концов из всех изображений Жан-Пьера в усадьбе оставили только очаровательный карандашный рисунок на стене детской да эскиз, выполненный карандашом и углем перед тем, как двадцатичетырехлетний Жан-Пьер отправился в свой, внезапно прерванный, европейский Гран-тур. (Позже его мать безо всяких на то оснований обвиняла в этом его отца; мол, мальчику пришлось вернуться домой, так и не набрав должного культурного багажа. Иначе он не погрузился бы в пучину азартных игр, не поддался бы на уговоры своего друга-предателя из Миссури, не оказался в ту роковую ночь в «Иннисфейл-хаус» и его не постигла бы столь трагическая участь; о, если бы Иеремия проявил больше благоразумия в фермерском деле и большую дальновидность в продажах пшеницы!.. Грехи отцов, — кричала разгневанная Эльвира, — падают на головы их сыновей, и сыновья сбиваются с пути!)

Рисунок на стене детской, заботливо вставленный в черепаховую рамку, обычно удостаивался лишь равнодушного взгляда кого-нибудь из детей. На нем был изображен миловидный ребенок неопределенного возраста (по всей видимости, художник еще только набивал руку: детей на портретах он наградил одинаково пухлыми губами, женственными и словно распухшими от пчелиного укуса, зато бельфлёровские носы выглядели по-разному, а глаза — непременно с белыми бликами — иногда смотрели удивительно по-взрослому, а порой были «на мокром месте», словно сейчас изойдут слезами и размочат шершавую бумагу); видимо, Жан-Пьеру на портрете было лет пять-семь, или восемь, и его запечатлели в молитве: выступающие скулы, маленькие, но пронзительные глаза обращены вверх, руки сложены в истовом жесте, а на губах играет едва заметная усмешка (хотя возможно, Лея слишком долго разглядывала портрет, и ей это показалось). Портрет Жан-Пьера II, несколько десятилетий провисевший между Матильдой с ее квадратной челюстью и насупленным Ноэлем, больше всего напоминал его племянника Рауля. А среди представителей Бельфлёров обоих полов, пожалуй, лишь единственный мог поспорить с ним в «красивости» — это Гидеон.

На втором портрете, который периодически кто-нибудь из родни снимал со стены, другой — вешал обратно, а следующий вновь снимал, а другой опять вешал, и так снова и снова, причем в разных частях усадьбы и на разных этапах рассмотрения судебного дела — так что, в конце концов, к появлению Джермейн на свет портрет обрел пристанище в будуаре; на нем был изображен молодой аристократ чуть франтоватого вида, с вьющимися усами и уложенными на виски по обеим сторонам узкого лба локонами. Его обращенные на зрителя глаза полны нежности, искренности и печали. Иннисфейлский мясник — ну надо же! Мягкий изгиб его губ, благородный, слегка вздернутый подбородок выглядели так трогательно. В те времена, когда Бельфлёры приобрели строгий, но очаровательный особнячок возле Вашингтон-сквер, этого юношу с распростертыми объятьями принимали в лучших гостиных и клубах Манхэттена. Одна из богатых манхэттенских наследниц (впрочем, поговаривали, что состояние ее отца вовсе не так велико) как-то заметила, что впервые слышала, чтобы юноша их круга с такой чуткостью рассуждал о музыке.

А в тот единственный сезон, когда Вероника Бельфлёр вывозила своего любимого племянника в театры, на скачки и в гости к друзьям, в городе и на Лонг-Айленде, казалось не просто возможным, но и неизбежным, что он найдет себе отличную партию, и все единодушно утверждали, что он вел себя с исключительным тактом, скромностью, изяществом и обаянием. Если он и проявлял гнев или выпивал лишнего (до самого последнего дня на свободе Жан-Пьер, похоже, недооценивал влияние алкоголя на свой мозг, хотя практиковался немало), или впадал в ярость из-за плохо отутюженного воротничка, или затерявшейся запонки, или недостаточно мягкого масла к завтраку, то об этом не знал никто, кроме Бельфлёров и их слуг. Единственная склонность, которую можно было бы счесть странной и о которой его манхэттенские знакомые вспомнили спустя несколько лет, уже во время процесса, — это его частые шутки по поводу своего «рокового» имени. Однако о судьбе первого Жан-Пьера почти никто не знал, а Жан-Пьер II в подробности не вдавался и лишь с пленительной грустью говорил, что его прапрадед погиб смертью храбрых в войне 1812 года. «Но вы же не суеверны?! — восклицали девушки и порой, поддавшись чувствам, безотчетно дотрагивались до его руки. — Вы, конечно же, не думаете, что имя способно повлиять на вашу жизнь?..» — «Конечно, нет, — отвечал Жан-Пьер, — имя — нет, а вот я сам…»

Эльвира утверждала, будто Жан-Пьер пристрастился к карточным играм после поездки в Европу, однако это было не так. Впрочем, для двадцатилетнего юноши с аристократическими привычками и претензиями это увлечение носило почти невинный характер и не отличалось от других занятий, свойственных отпрыскам богатых земледельцев Долины. В настоящего игрока он превратился в Европе, в швейцарской гостинице, когда, отрезанный от мира ливневыми дождями, перенял определенные навыки — не вполне шулерские — у другого туриста, по-отечески заботливого англичанина из Уорикшира, с родины бабушки Вайолет. (Впрочем, новый знакомец Жан-Пьера утверждал, что ни о каких Одлинах не слыхал.) До этого Жан-Пьер бойко колесил между странами, время от времени подхватывая то насморк, то кашель, перемещаясь на поезде или в экипаже по Бельгии, Голландии, берегам Рейна, Северной Италии, Баден-Бадену, Южной Франции, Парижу, Риму, Алгарве, Афинам, Южной Италии, Люксембургу (невообразимая путаница из названий, которые ему с трудом удавалось удержать в голове, хотя он старательно записывал их в дневнике и отправлял домой открытки, делясь, как правило, довольно короткими впечатлениями от каждого города, знаменитых шедевров искусства и «местного населения»), — в основном он ездил сам по себе и чувствовал унизительную зависимость от англоговорящего персонала и местных гидов. Тем не менее Жан-Пьеру посчастливилось, и он завел кое-какие знакомства — его новыми приятелями были американцы, один из них мистер Ньюман, уроженец Сан-Франциско, постарше него. Они с Жан-Пьером почти весь день катались по Брюсселю на трамваях, и Жан-Пьер наслаждался почти мальчишеской радостью, безо всякого стеснения предаваясь ностальгии по родным местам. (Жан-Пьер провел в обществе мистера Ньюмана, сколотившего в Америке состояние на торговле кожей, несколько дней. Тот оказался достаточно учтивым и сказал, что да, слышал о Бельфлёрах от своих нью-йоркских партнеров. У них оказалось схожее отношение к искусству: скульптура или картина восхищала их либо сразу, либо оставляла равнодушным; мадонны и религиозные мотивы в целом им наскучили, а наличие патины то смешило их, то озадачивало. Если предмет старый, непременно ли он ценен? Как-то ясным октябрьским днем они провели час или больше, любуясь с разных ракурсов внушительной готической ратушей Отель-де-Виль, раздумывая, возможно ли воссоздать ее дома, в Штатах: мистер Ньюман точно знал, где ее следует возвести — на Ноб-Хилл-авеню, Жан-Пьер же настаивал, что на Пятой авеню, в Манхэттене. Их слишком тесное общение резко прекратилось, когда Жан-Пьер без задней мысли предложил наведаться в роскошный бордель неподалеку от их гостиницы, и мистер Ньюман в молчаливом смятении ретировался, пораженный настолько, что был не в силах возражать. (Как это странно, думал Жан-Пьер, для тридцатишестилетнего холостяка, по его признанию, и во всех отношениях «нормального»!)