Укрытие - Адзопарди Трецца - Страница 33

Джо! — кричит Мэри. Фрэнки! Джо!

Она бежит. Из бутылки в руке выплескивается жидкость, переливается в свете едущей сзади машины хрустальным блеском. Гулко — как будто она падает в колодец — звучит ее крик:

Джо! и перекрытие моста эхом возвращает его.

Марина! Девочка моя!

Машина Джо впереди, она трогается с места.

Фрэнки вглядывается в заднее окошко, видит Мэри с разлетающимися волосами, в сверкающем на бегу синем платье, с бутылкой, улетающей по дуге в темноту. Фрэнки понимает, что она его не может видеть, но все-таки поднимает руку — сказать прощай, уезжаю, корабль ждет, — левую руку, с кольцом.

Пропавшие

Я бы ждала и ждала, хоть вечность. Она не вернулась. Некоторые пятилетние дети боятся самого худшего: что ее сбила машина, что ее забрали инопланетяне или похитили привидения. Но я знала свою маму, я знала, она, как и отец, должна была сбежать. Когда начался дождь, я перебралась под дерево. И так тихо стояла, что Ева чудом заметила меня в темноте. Она увидела мамину сумочку, брошенную на мосту, узкий проем в стене, через который едва можно протиснуться, две борозды на грязи у берега. Ева, совсем на себя не похожая, металась туда-сюда вдоль низенькой стены и звала нас.

Мэри! Долорес!

Приставив ладонь ко лбу, как моряк, высматривающий сушу:

О господи! Мэри!

Теперь всякий раз, стоя под деревом, я вспоминаю это; круг земли из которого торчат корни — не разглядишь, споткнешься; капли дождя, мягко шлепающиеся на землю; свет фар, скользящий по мосту; и Ева, пробирающаяся вдоль замшелой стены. Увидев меня, она перестала кричать, оперлась рукой о стену. Перевела дыхание, попыталась улыбнуться.

Привет, Лепесточек, сказала она тихо. Тут такая грязь — скользко! и стала оттирать свой тонкий каблук об камень. А потом, словно между прочим:

Куда же твоя мама подевалась, а, Дол? будничным голосом. Чтобы я не боялась.

Когда я пытаюсь представить себе, как выглядит Ева сейчас, у меня перед глазами встает Линда Харрис: она сидит в справочном отделе библиотеки, в то время как я взяла «отпуск по семейным обстоятельствам». Линда высокая платиновая блондинка. Возраст—предпенсионный. Ее возлюбленного зовут Мехмет — нравятся мне смугленькие, говорит она, словно я генетически запрограммирована это понимать. Может, Еву мне напоминает как раз то, какие мужчины ей по вкусу, а может, браслет с брелками, она его носит, не снимая.

Нужно включить в список Еву и Мартино. Он у меня в дорожной сумке — наверху, рядом с мешком подарков, которые я привезла сестрам. Что дарят незнакомым людям? Точно уж не духи, не платки, не украшения. Я купила шоколад, корзинку засахаренных фруктов, африканскую фиалку в целлофановой трубе. Все это напоминает ассортимент магазинчика на бензозаправке.

Я щелкаю выключателем внизу лестницы — в надежде, что зажжется свет наверху. Он, разумеется, не работает. В кухне висит голая лампочка, чересчур яркая. Она подчеркивает все то, чего прежде не было. Пустоту. Тишину. Безлюдье. В столовой темно, но даже сквозь задернутые шторы пробивается оранжевый свет уличного фонаря, стоящего у самого дома. Я вижу неясные очертания узкой кровати у окна. Должно быть, ближе к концу ее перенесли сверху. Она похожа на кровать отца — ту, которая стояла в Клетушке. Кровать застелена. На подушке, там, где лежала мамина голова, вмятина, и в ногах тоже — пошире, там сидела миссис Рили, вертя в руках посудное полотенце. Поначалу я не могла до него дотронуться, а теперь вхожу в комнату и разглядываю его: белое, с гордой алой надписью «Ирландский лен» по краю. Оно свернуто в трубочку. Меня пронизывает странное ощущение, мне кажется, что всё не на своих местах. В доме побывал тот, кто не знал его прежде, и положил вещи вроде бы куда положено. Либо так, либо мама просто забыла, где что было.

Пивная кружка с толстяком Тоби стоит на первой горелке плиты, а расписная тарелка с видом Тенби положена посреди кухонного стола. На выцветших обоях выделяется яркий круг — там, где она раньше висела. Медный колокольчик, который должен стоять на каминной полке рядом с фотографиями Селесты, оказался на туалетном столике. Я вдруг понимаю, что он не медный — это лакированная жесть. Я беру его и трясу, но колокольчик не звенит — кто-то снял язычок. Ты меня с ума сведешь, говорила мама, выхватывая его у меня, и убирала подальше, чтобы я не дотянулась. Тогда колокольчик казался огромным, а теперь я понимаю, что он маленький и легкий, и нет в нем ничего особенного. И дотянуться я могу докуда угодно.

В пивной кружке я нахожу шариковую ручку. Пытаюсь написать на руке «Ева», но не получается: сначала выходит только белая царапина, а потом из ручки вываливается кусок красной пасты. Я вспоминаю Фрэн и, с болью, Люку. Но переключаю мысли на Сальваторе; не забыла ли я внести его в список пропавших.

Одиннадцать

На улице собралась толпа: не только гости, но и молодежь, направляющаяся в клуб «Карибы», краснолицые пьянчуги, надеющиеся догулять в «Бьюте». Уличные девицы выглядывают из дверей — посмотреть на невесту. Селеста переоделась в дорожную одежду, но ее нового кремового костюма никто не видит; Пиппо настаивает, чтобы она надела сверху вязаную накидку, подарок его матери.

Он же красный с желтым, Пип, зло шепчет она ему в ухо. Я с этими чертовыми полосками выгляжу как Спид и Гонсалес.[11]

Пиппо улыбается и укутывает ей плечи. Селеста отталкивает его и распахивает дверцу такси.

Где мама? — кричит она в толпу. Роза пожимает плечами. Она тащит чемодан Селесты по мостовой, пока его не забирает Сальваторе, но несет его недолго, а потом тоже тащит до машины. Положить чемодан в багажник он поручает шоферу.

Ну, как всегда! Где папа? кричит Селеста, вглядываясь в улыбающиеся лица. Пиппо усаживается рядом с ней на заднее сиденье. Его мать наклоняется к окошку. Когда старуха просовывает в опущенное окошко голову, чтобы поцеловать Пиппо, Селеста видит только ее усики, морщины и разверстый рот. Яростные поцелуи. Яростный шепот.

Чао, Филиппо, фильо мио, санге мио! Мио… Мио…

Для Селесты эти слова звучат как молитва.

О чем это она? — спрашивает Селеста. Филиппо не отвечает. Он поднимает стекло, такси трогается. Мартино проходит сквозь лес машущих рук, сквозь колкий водопад риса, трогает Сальваторе за плечо.

Через две улицы оттуда, у приюта Армии спасения собралась другая толпа. Мэри сидит на тротуаре, прислонившись спиной к стене. Она не помнит, куда подевала сумочку, где потеряла туфлю.

Как тебя зовут, милая? — раздается у нее над ухом вопрос. Она смотрит на лица: кругом одни мужчины, старые.

Мэри Бернадетт Джессоп, отвечает она голосом из детства. Но понимает, что это неправильно. Она надеется, что имя у нее в сумке, написано на листке бумаги — на случай, если она потеряется, — или синими чернилами на шелковой подкладке. Она видит имя у себя в голове, но не может его произнести. Ей хочется плакать, но она сдерживается, и когда девушка в белом капоре спускается со ступенек и заговаривает с ней, Мэри чувствует, как ее обволакивает тишина. Девушка ее знает; Мэри приводит сюда детей по воскресеньям, когда в доме нет еды. Она берет Мэри за руку и ведет наверх. Мэри теперь пойдет с кем угодно. Ей все равно, с кем.

Внутри кипит жизнь. На длинной скамье сидят в ряд мужчины: курят, едят суп, спят сидя; идет, держась за стенку, женщина, разговаривает с собачкой, сидящей у нее за пазухой. Двое пьянчуг рвут друг у друга из рук одеяло. У Мэри стучат зубы. Она садится на дальний конец скамьи, девушка присаживается рядом, ее гладкая ладошка ложится на Мэрину. Свет такой яркий, что режет глаза. Лица у всех голубоватые. Мэри глядит на стены, где развешаны рисунки детей из воскресной школы.