Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928 - Измозик Владлен Семенович - Страница 77

Обзор, подготовленный ленинградскими чекистами в феврале 1924 года, отмечал, что «в некоторых губерниях (Коми, Автономная Карельская ССР, Псковская) крестьянство переживает голод, особенно бедняки. <…> В АКССР голодающего населения в волостном масштабе насчитывается до 60 %. <…> На этой почве возникает недовольство на налоги и всевозможные местные обложения, страхование скота и т. п. Крестьянство <…> устремляется на побочные заработки (лесозаготовки), но не найдя подходящей работы, ведет жалкий образ жизни. На почве голода и употребления населением в пищу всевозможных суррогатов распространяются эпидемические заболевания» [871].

Неурожай 1924 года очень болезненно сказался на положении крестьянства в губерниях Поволжья, Северного Кавказа и Украины. Не случайно крестьяне в своих письмах столько внимания уделяли видам на урожай, налогам и колебаниям цен. В июле 1924 года крестьянин Екатеринославской губернии (Днепропетровск, Днепр) писал брату-пограничнику: «Хлеба наши солнце сожгло в нашей местности. Урожай очень плохой <…> подсолнухи тоже будут плохие, картошка тоже. <…> В этом году по хозяйству очень плохо, потому что ситец 50 к. аршин [аршин = 71,2 см], а хлеба нет и лишнего скота. У нас лошади очень дешевы, самая лучшая корова нем[ецкой] породы 35 р., телки 10 р., масло коровье 30 к., сало 25 к. [фунт]» [872]. Из Данковского уезда Рязанской губернии некий А. И. Харланков сообщал в октябре того же года знакомому: «Настроение крестьян к Соввласти очень плохое, потому что очень тяжелый сельхозналог. У нас урожай средний. <…> Население не знает, что делать и где брать деньги и платить налоги. Хлеб доходит до 50 коп. пуд, а в настоящее время 75 коп., скот стал очень дешев, потому что нет ни у кого корма и никто не покупает. <…> Можно ли получить работу в Ленинграде, хотя бы уехать куда-нибудь на фабрику?» [873]

В этих условиях неурожай грозил прямой гибелью. Письмо из Тамбовской губернии, май 1925 года: «Кругом, на сто верст, сильный голод. Ходят волостью просить, но подать некому. <…> Продают свои последние вещи и инвентарь и скот, которое все не ценится и покупать некому. <…> Государство понемногу дает семена слабым, но этого слишком мало. <…> Большая ненависть и зло к тому, у кого хлеб есть» [874]. Не лучше было и в соседней Орловской губернии: «Положение наше ужасное, корова валяется и молока нет, а также и хлеба нет и даже сварить нечего. Картошки нет, хлеба нет. Приходится щи варить из крапивы. Все в деревне голодают. Помоги, а то все умрем с голоду» [875]. Неожиданной радостью проникнуто письмо из Тамбовской губернии от 27 мая 1925 года: «У нас 21 мая прошел дождь очень хороший. Так что будто бы он нас освободил из какого-либо заключения. До этого времени все мы были с пришибленными чувствами. Думали только о гибели всего населения, а теперь думаем жить и ожидать богатства или хотя [бы] дальнейшего существования, хотя на озимый посев надежды мало» [876].

Казалось, что осенью 1925 года наступило некоторое облегчение, когда в соответствии с решениями XIV партконференции (апрель 1925 года) были внесены изменения в практику установления единого сельскохозяйственного налога. Крестьяне из самых разных регионов с одобрением отзывались об этих постановлениях. В октябре 1925 года крестьянин Сазон Севериков писал брату: «Налог нынче малый, не только нашего общества, но и везде. Крестьянам теперь легче стало жить» [877]. Об этом же письмо из Тамбовской губернии: «В этом году негодования со стороны крестьян на Соввласть не будет, потому что нынче правительство обратило серьезное внимание на крестьян нашей губернии. Во-первых, помогает в семссуде озимого клина, во-вторых, продпомощь тоже хорошая, а главное налог уменьшен» [878]. И. П. Смолин из села Шарденьга Верхне-Устюжского уезда Северо-Двинской губернии тоже радуется: «Налог на сей год (хозяйственный год до 1931 года начинался с 1 октября. — В. И.) уменьшился по сельсовету на 50 % и больше % в общем, а от этого и улучшается жизнь крестьянина. И крестьяне уже у нас смотрят на Советскую власть, как на избавительницу от ига капитала» [879]. О появившейся надежде на будущее свидетельствует письмо из Алтайской губернии в декабре 1925 года: «У нас в деревне многие мужички строят теплые шатры (ты ведь знаешь, что здесь вся скотина зимой под открытым небом, за простыми оградами), поговаривают о переходе на многополье; многие выписывают газеты, агрономические журналы. Деревня ожила, растет на глазах, культивируется. Налог снижен вдвое и втрое; при хорошем урожае он очень не тяжел. Мужички об этом говорят все в один голос» [880].

В Петроградской губернии налог на одно хозяйство составлял в 1924/1925 году 15,5 рубля, а в 1925/1926 — 11,1 рубля, что соответствовало объективным возможностям крестьянской семьи [881]. Сумма сельхозналога на одно хозяйство в Рязанской губернии была сокращена почти в 2–2,5 раза и составила 7,57 против 15–18 рублей в 1924/1925 году [882]. По статистическим данным, в 1927 году в СССР потребление мяса на душу крестьянского населения в сравнении с благополучным довоенным временем увеличилось в среднем на 15 %, молока — на 43 %, яиц — на 28 % [883].

И все-таки это «крестьянское счастье» было весьма относительным. Это подтверждают письма и самих крестьян, и сторонних наблюдателей. В том же октябре 1925 года в Ярославской губернии жаловались: «Дорогой сын. Мы все разуты и раздеты. Что собрано с поля, вряд ли хватит покрыть долги. От Пасхи мяса не видели и вкусу не знаем, а работаем, как черти. Раньше времени придется околевать, живешь хуже осла, работай без отдыха, а жрать нечего. Сейчас <…> расходу много, а добычи нет. Вроде золотой рыбки приходится жить в разбитом корыте» [884]. Можно посчитать это письмо нетипичным. Мало ли в любом благополучном обществе неудачников, неумех, жалующихся на жизнь? Но сделать это не позволяют другие документы. В ноябре 1925 года письмо из Воронежской губернии сообщало: «Настроение у крестьян отвратительное: дожди и отсутствие хлебозаготовок. Крестьяне говорят так: урожай хороший, налог маленький, но что из этого толку. Ссыпных пунктов нет, частные купцы платят по 40 коп. за пуд проса, и это несмотря на то, что просо еще в поле, а если весь хлеб соберут, то будет по 15–20 коп. Так что снижение налогов при отсутствии твердых цен и госзаготовок равняется нулю, а не 50 %. Большинство крестьян смотрит так» [885].

Практически беспросветной казалась крестьянская жизнь городскому жителю, попавшему в деревню. Письмо из Ленинградской губернии, октябрь 1925 года:

Так близко я никогда с крестьянами не жила и только теперь поняла, какая разница между нами. Спят на полу вповалку, удивлены, зачем у нас кровати. Вытираются такой грязной тряпкой, что пол такой не моют. Едят щи пустые и картошку. Масло, яйца, телят и свиней продают. Работают с 2‑х часов ночи до 12 ежедневно круглый год. Русские мученики. Покрываются шубами-половиками. <…> В лекарства не верят, знахарей признают. Лекарства пьют все вместе. <…> Кажется мне, что я живу не в 20 веке, а в 8 до крещения Руси. И когда на станции вижу паровоз, то думаю, что это бред больного воображения [886].