Мумия - Столяров Андрей Михайлович - Страница 7

Трудно с точностью определить, когда началась собственная жизнь Мумии. Рабиков полагал (а все комментарии к документам, все соображения, вложенные в папку на отдельных листочках, все пометки на полях и многочисленные подчеркивания я для простоты изложения приписывал именно Рабикову), что по крайней мере до 1929 года она престала в состоянии, близком к летаргии. Может быть, это был период накопления сил, нечто вроде стадии куколки, которую проходят некоторые насекомые, а, быть может, она пока не получала необходимого ей жизненного обеспечения. Энергетика Мумии была прояснена значительно позже, и возникшая почти пятилетняя пауза действительно не отмечена никакими событиями. Мумия, конечно, могла сыграть определенную роль в непонятном даже для членов ЦК возвышении Сталина, но сама эта роль была, скорее всего, на уровне животных инстинктов. Внешне первый Генеральный секретарь Мумией не интересовался, никаких контактов между ними в этот период не зарегистрировано, но не следует забывать, что именно Сталин руководил «Тибетской операцией» НКВД и поэтому он мог оказаться для Мумии самым подходящим «реципиентом». Во всяком случае, многие мемуаристы тех лет отмечают, что в моменты наиболее острого противостояния генсека товарищу Троцкому, Лев Давидович странным образом утрачивал свои блестящие бойцовские качества — дар оратора, снискавший ему миллионы поклонников, гипнотизм вождя, не раз проявленный на фронтах гражданской войны — и впадал в нерешительность и сомнения, вовсе ему не свойственные. Он в такие периоды словно тускнел как личность. По свидетельству ближайших соратников, жаловался на внезапные головокружения. Приглашаемые врачи диагностировали резкую астению. А поскольку как раз яркие свойства личности давали ему преимущества над политическими соперниками, то, наверное, можно предполагать, что даже слабое воздействие некробиоза оказало в неопределенной обстановке тех лет решающее влияние.

Правда, существовали легенды. Еще в 1927 году рядовой Скамейкин особого взвода Кремлевской комендатуры самовольно оставил свой пост во внутренних помещениях Мавзолея и задержан был только на выходе из Кремля, чуть ли не у Боровицких ворот. На допросах он ничего вразумительного объяснить не мог — как помешанный тряс головой, крестился, вздрагивал и оглядывался, без конца повторяя паническим шепотом: «Оно смотрит!» Срочно вызванный врач установил внезапное помешательство. Рядовой был отправлен на излечение. Руководство НКВД этот случай не заинтересовал. А еще примерно месяца через четыре информатор того же особого подразделения комендатуры Кремля в донесении, поданном на имя непосредственного начальства, сообщал, что среди бойцов взвода сильны мистические настроения, многие рядовые считают, что «объект Л.» в действительности жив, что он слышит и реагирует на окружающее и что если к нему обратиться, то даже выполняет некоторые просьбы.

Этот рапорт был также, по мнению Рабикова, оставлен без должных последствий. В стране разворачивалась программа социалистической индустриализации; прошел крайне напряженный для всех XV Съезд ВКП(б); Троцкий, Каменев и Зиновьев еще до этого были исключены из партии; оппозиция вывела своих сторонников на демонстрации; Англия обвинила СССР в антибританской пропаганде; в Польше белогвардейцами был убит советский полпред. Разумеется, в такой обстановке было не до мистических сдвигов во взводе охраны. А к тому же уже началось целенаправленное возвеличивание личности И. В. Сталина — переписывание истории, мифологизация недавнего прошлого. Группа лидеров, сплотившихся вокруг Генерального секретаря, торжествовала победу. Мавзолей начинал казаться реликтом сгинувшей навсегда эпохи.

Эйфория, по-видимому, длилась до конца 1931 года, когда черной декабрьской ночью неожиданно была объявлена тревога в Кремле, части НКВД, находящиеся там, приведены в боевую готовность. Комендант Кремля потребовал личной встречи с товарищем Сталиным, а когда только что задремавший генсек вышел к нему — недовольный, с глазами-буравчиками на одутловатом лице, — комендант попросил выйти из кабинета начальника охраны и срывающимся голосом доложил, что лично он, комендант, здесь абсолютно ни при чем, что лично он, комендант, член партии с одна тысяча девятьсот десятого года, что лично он, комендант, всегда боролся против троцкистско-зиновьевской оппозиции, но тем не менее произошло нечто ужасное, и, простите, товарищ Сталин, Владимир Ильич, кажется, не совсем умер.

Документы, конечно, не передают драматического накала тех давних событий. На одной из фотографий, вложенных в папку, изображен Иосиф Виссарионович, посасывающий знаменитую трубку. А рядом с ним — смеющийся лысоватый мужчина в костюме-тройке. Галстук у мужчины повязан явно неумелой рукой, голова откинута, как будто перевешивает назад своей тяжестью, а бородка клинышком задрана в приступе смеха. Фотография имеет пометку — 1935 год. Основная ремиссия к этому времени уже завершилась. Мумия двигалась и разговаривала точно так же, как ее исходная личность. Но я, словно ознобом сердца, чувствовал ту мерзлую ночь тридцать первого года — как хранимый в тишине Мавзолея человек медленно открывает глаза, как со страшным усилием сгибается сначала одна рука, затем другая, как они в лихорадочном убыстрении ощупывают изнутри стеклянный фонарь саркофага, как вдруг лопается стекло, сыплются на пол осколки и как вбегающая с оружием на изготовку охрана видит мраморный постамент, освещенный ярким рефлектором, мешковатую, сидящую в напряженой позе фигуру, распяленные штиблеты, ореол рыжего пуха над черепом и мучительно, будто со скрипом, поворачивающееся к ним лицо вождя мирового пролетариата.

Судите сами, о чем я думал, сидя при настольной лампе, у себя в кабинете, — вчитываясь в расплывчатые строчки машинописи, разбирая каракули на полях, сделанные торопливым почерком. Наибольшее впечатление на меня, конечно, произвели фотографии. И причем не та, где Мумия вместе с Иосифом Виссарионовичем: они, улыбающиеся, хитроватые, чуть не подмигивающие друг другу, под портретами Маркса и Энгельса рассматривают брошюру, озаглавленную «Конституция СССР»; и не та, где они склонились над распластанной по столу картой военных действий (это осень сорок второго, наступление фашистских армий на Сталинград); и не та, где Никита Сергеевич демонстрирует Мумии макет первого советского спутника (Хрущев — благостный, весь замаслившийся, наверное, после праздничного обеда, а Владимир Ильич — взгляд в пространство, большие пальцы цепляют края жилета); и не та, на которой молодцеватый Брежнев прикрепляет к пиджаку Мумии орден Ленина (вообще непонятно, зачем нужно было фотографироваться, разве что как часть загадочного колдовского обряда, нечто вроде обязательного распевания тантр, чтобы зафиксировать испаряющееся мгновение жизни), — меня поразил самый первый, еще некачественный, видимо, любительский снимок. Усталый, явно обессилевший человек сидит, опершись рукой о столешницу, ноги его расставлены, словно для того чтобы тело не съезжало со стула, крупная голова, как у мертвого, откинута подбородком кверху, жилетка расстегнута, галстук выбился, а короткие пальцы обхватывают сложенную трубочкой газету «Правда». Разумеется, фотографию при современной технике легко подделать, но была в этом снимке некая пронзительная чистая искренность, некое случайное откровение, которое невозможно смонтировать, жизненность, бытовое правдоподобие, неряшливая достоверность деталей. Герчик позже признался, что и его убедил именно снимок с «Правдой».