Дагги-тиц - Крапивин Владислав Петрович - Страница 17

Инки помнил слышанный недавно разговор.

– Надо будет куда-то ехать?

– Надо. В Южнодольск. Рядом с ним поселок Брюсово и аэропорт, обслуживает местные линии. Там я и обитаю…

Инки подумал.

– Нет. Здесь у меня вот… своя конура, а там я не знаю что…

– Там конура будет не хуже.

– Нет. Чего там хорошего…

– А здесь? – жестковато спросил Егошин. И был прав. Эта его правота царапнула Инки, и он сказал насупленно:

– Мать не хочет, чтобы я жил с вами.

– Она… хочет. Но боится…

– Чего?

– Будто ты и я не поладим друг с другом. А чего нам делить?

– Много чего, – рассудил Инки. – Получится, что ты вместо отца. А из меня сам видишь какой сын…

Похоже, что Егошин слегка обрадовался:

– Так из меня папаша тоже никакой. Опыта нету. Но ведь можно существовать без этого… без детско-родительских отношений, а просто в согласии. Не отравлять друг другу жизнь, вот и все.

Сим и Желька закачались в одном ритме. Кажется, были согласны („Только не забудь там натянуть для нас леску“, – напомнила Желька. Она своей рассудительностью напоминала Полянку). Инки лег на бок, чтобы лучше видеть Егошина. Но лицо у того все равно было плохо различимо.

– Ты летчик?

– Был. А теперь диспетчер в аэропорту. После аварии… Кой-какие нелады с позвоночником.

Инки чуть поморщился. Не хотелось о страшном. И все же спросил:

– Серьезно было?

– Что?

– Ну… авария…

– На „Ан-два“ зачихал мотор, зацепили за верхушки. Никто не покалечился, только вот у меня позвонки…

– Жалко, что ты не летчик.

– Жалко. Но диспетчер – тоже должность нешуточная.

– Я подумал: был бы летчик – может, прокатил бы… – страха после рассказа об аварии у Инки не появилось. А слова эти он сказал вроде бы полушутя, никакой зависимости от Егошина он не хотел.

– Можно будет и сейчас устроить. Друзей-то немало… – откликнулся Егошин. Без лишней поспешности, без обрадованности от того, что „значит, мы договорились?“. Просто как о рядовом деле. – Да мы, кстати, и отсюда полетим на самолете. Со знакомым экипажем. Это лучше, чем трястись в автобусе несколько часов…

Инки глянул вверх, но Сим и Желька исчезли (обормоты!). Видимо, подумали, что вопрос решен. А ходики тикали уверенно (вот что значит настоящая гиря; а в речи Егошина – Инки вдруг понял это – проскальзывали нотки, похожие на интонации Бориса, хотя внешне Егошин и Борис были ничуточки не похожи).

И, надо признаться, жить все-таки лучше, когда мать рядом. Несмотря на ее тисканье, ласки или грозные окрики…

– Только имей в виду: не вздумай когда-нибудь тронуть меня пальцем…

Егошин хмыкнул:

– Я, по-твоему, кто? Сумасшедший?

– И вот еще что…

– Что?

– Я там обязательно повешу эти часы.

Заморыш

У Егошина был отпуск, поэтому с отлетом не очень спешили. Мать устраивала всякие дела, Егошин тоже о чем-то хлопотал. Марьяна и Вик перебрались опять в свои общежития, но не надолго. Было решено, что после отъезда мать уступит им квартиру „на льготных условиях“ – друзья все-таки. А сейчас каждый день Марьяна и Вик появлялись у Гусевых – помочь в чем-нибудь и просто „пообщаться“. Егошин и Вик по вечерам брали иногда бутылочку, они сразу сделались приятелями. Инки чудилось порой, что у них в жизни раньше было что-то похожее. Может, со стрельбой и всякими чеченскими делами? Но об этом они молчали. По крайней мере при Инки…

В школу Инки больше не ходил. Мать забрала оттуда его документы. „Скоро начнешь учиться на новом месте…“ Инки такой вариант устраивал, о прежней школе он, понятное дело, не жалел.

Жалел он о Марьяне. Вроде бы никогда они не были ласковы друг к другу, от него, от Инки, она только и слышала „иди ты“ и „не твое дело“. А тут вдруг она однажды облапила его за спину, прижала к себе: „Хоть и колючка ты, Соседушка, а грустно будет без тебя“. И он „отклеился“ не сразу, постоял так, прижатый, несколько секунд, замерев и вдыхая запах Марьяниной косметики…

А еще он жалел крошку Дагги-Тиц. Кто ее, спрятанную в траве у кирпичного забора, навестит? А если вдруг весной она оживет (ну, бывают же чудеса!), к кому прилетит? В доме-то уже не будет ни часов, ни Инки…

И за день до отлета вдруг пришла простая мысль (странно даже, что лишь сейчас, а не раньше!): надо забрать коробок с мухой в Брюсово и спрятать там в теплом месте. Ну, чего проще-то!

Инки отправился на улицу Торфодобытчиков. День был теплый, серый, но без дождя. Прощально пахло опавшими листьями. Вот и клены со скамейками, и… Но никакого „и“ не было. За дорогой, вдоль кирпичной стены, громоздился свежий глиняный вал. Высокий, даже скрывающий решетку наверху забора. Урчали рядом два экскаватора.

Что они там делали? Рыли траншею для новой трубы? Или для кабеля?

Похоже, что вал не примыкал к забору. Возможно, между ним и кирпичами оставался промежуток, но попасть туда было невозможно. Рычащие, огороженные флажками экскаваторы не обойдешь (Инки попробовал было, но на него заорали из кабины). И рыхлую глиняную баррикаду было не преодолеть, если даже перемажешься по горло. Увязнешь, вот и все…

Инки, обмякнув, стоял несколько минут. Пытался утешить себя мыслями, что, может быть, глина не завалила траву, укрывшую коробок с Дагги-Тиц… И, может быть, все-таки весной туда доберется спасительное солнце. Но случится это или нет, он никогда не узнает.

А может быть, так и хорошо? Пусть навсегда останется надежда…

Утешение было слабое, но все же лучше, чем никакого утешения…

Инки пошел назад. Сначала брел еле-еле, а потом заторопился. Потому что обожгло непонятным страхом: вдруг он вернется, а там остановились часы? Останавливаться им было не с чего, гиря служила исправно, однако сейчас он вдруг почуял – такое может произойти! И заспешил, заспешил, путаясь ботинками в слоях палой листвы. И услышал:

– Мальчик… подожди… – голос был тонюсенький, как у Дюймовочки.

На краю аллеи появились откуда-то двое: большеглазая тонконогая девчонка лет семи и толстый мальчишка. Он был ростом с Инки, но видно, что годами младше. Инки не любил толстых пацанов – они казались ему перекормленными и чересчур благополучными. Но этот был не такой. На припухшем лице виднелись полоски слез, а мятая шапчонка и потрепанная, длинная не по росту куртка делали мальчишку похожим на беспризорника. И глаза – горестные такие. Впрочем, Инки отметил это мельком. А главное – то, что девочка на руках держала черно-белого съеженного котенка. Размером с Инкин кулак (если не считать облезлого хвоста и остромордой большеухой головы, которая сама была размером с туловище).

– Мальчик, тебе надо котенка? – пискнула Дюймовочка и погладила существо по непомерно большим, усеянным болячками ушам. Котенок безрадостно прищурил глаза с гнойными крошками в уголках.

Ясно было, что он – не жилец на этом свете. Где-нибудь через неделю околеет от множества поселившихся в нем болезней. Или просто от голода, когда пацанята оставят его под забором. Потому что кто подберет такого?

Нельзя сказать, что Инки ощутил большую жалость к бесприютному созданию. Так, слегка брезгливое сочувствие. И некоторую виноватость.

Девочка наклонила лицо и тихонько дышала на котеночью голову. Мальчик смотрел, надув толстые губы, и в глазах его было ожидание Инкиного ответа: „На фига мне этот дохлятик…“

Инки сердито сказал:

– Куда он мне? Завтра я уезжаю из Столбов. Насовсем…

Девочка вскинула на Инки яркие, как зеленые фонарики, глаза.

– Мы его нашли, а нас прогнали с ним из дома. И никто не берет…

Инки подумал, что она похожа на Жельку – своей хрупкостью и красными колготками. Мальчишка-то, конечно, не был похож на Сима, но… он явно был Дюймовочкин брат. Он взял у девочки ушастого малыша, погладил, посадил в жухлую траву у края дороги. Сказал сипло и набыченно:

– Чего теперь делать… Ищи хозяина сам…

Котенок мелко задрожал. По очереди посмотрел на мальчика, на Дюймовочку… на Инки…