Карьера Никодима Дызмы - Доленга-Мостович Тадеуш - Страница 33

Правда, оклад в банке большой, но и его не хватит. Наконец, кто знает, могут ведь выгнать из председателей — что он будет тогда делать с бабой на шее?… Вот если бы Куницкий, несмотря на развод, оставил его управляющим!.. Но об этом не могло быть и речи.

И еще одно затруднение: куда девать сумасшедшего брата? И этот оболтус еще будет сидеть на шее…

Никодим потушил свет, натянул одеяло до подбородка. Мысль о Понимирском окончательно решила вопрос.

«Дураков нет», — сказал сам себе Никодим и повернулся на бок.

Он уже стал засыпать, как вдруг по гравию аллеи заскрипели чьи-то шаги.

«Что за черт шляется тут ночью?» — Никодим приподнял голову.

И вдруг ему стало страшно.

Среди бледных пятен лунного света, чередовавшихся с фантастическими тенями древесной кроны, у стеклянной двери в парк он различил чью-то фигуру…

«Вор!..» — промелькнуло в голове.

Фигура замерла на мгновение. Потом подняла руку — и послышался стук в дверь.

У Никодима мурашки забегали по спине. Внезапно блеснула мысль:

«Понимирский! Совсем уже рехнулся и пришел меня убить!»

Постучали громче. Дызма не двигался, ему было страшно пошевелиться. Успокоился он лишь тогда, когда увидел, что ручка поворачивается, а дверь не поддается — значит, заперта.

Это его ободрило. Он вскочил, пробираясь вдоль стены приблизился к двери. Осторожно, так, чтобы его не могли заметить, высунул голову.

И от удивления чуть не вскрикнул.

За дверью стояла Нина.

Никодим натянул брюки от пижамы и отворил дверь. Нина скользнула в комнату, обвила руками его шею.

Он потащил ее к постели.

— Нет, нет, — запротестовала она, — умоляю тебя… Не это… Сядем вот здесь… Я так тебя люблю за то, что ты можешь меня понять даже в этом отношении… Ты любишь меня?

— Люблю.

— Мой бесценный…

Начался рассказ о тоске, о надеждах, о радости, прерываемый частыми поцелуями.

— Знаешь, я не могла не прийти: я не заснула бы, если б еще сегодня не обняла тебя, не сказала тебе, как мне хорошо и спокойно, когда ты со мной, когда я уверена, что никакая другая женщина не отнимет тебя у меня. Скажи, ты изменял мне?

— Нет.

— В самом деле? Правда?

— До сих пор — нет.

— Скажи, — настаивала Нина, — у тебя нет в Варшаве любовницы?

Никодим заверил ее, что нет, и в награду был расцелован.

Он был зол на себя, что проявил так мало настойчивости, опасался даже, как бы Нина, выйдя от него, не назвала его рохлей за то, что он слюнтяйничает с женщиной.

Тем временем Нина заговорила о его новом назначении и о том, что теперь они, пожалуй, могут пожениться.

Надо было пустить в ход дипломатию. Никодим задумался и ответил, что пока надо подождать — заработок его еще недостаточен.

— Во-вторых, ты сама говорила, что не хочешь жить в Варшаве, а ведь мне-то приходится жить там.

Нина опечалилась. Правда… Разве что поселиться где-нибудь под Варшавой. Никодим будет ездить в автомобиле… Она стала строить планы на будущее.

Никодима клонило ко сну. Чтобы не задремать, он закурил папиросу.

— Ах, — заговорила Нина, — у нас будут дети. Какое это наслаждение, какое счастье иметь детей! Скажи, милый, ты любишь детей?

Дызма не выносил детей, но ответил:

— Очень.

— Ах, это чудесно! У нас будет много детей…

— Слушай, — прервал ее Никодим, — а муж не заметил, что ты вышла из спальни?

Нина встревожилась. Действительно, она засиделась. В конце концов для нее это значения не имеет, но все же лучше избежать скандала.

Они нежно простились, и Нина ушла.

Дызма лёг в кровать, натянул на голову одеяло и проворчал:

— К черту с такой любовью!

ГЛАВА 10

Государственный хлебный банк процветал. Экономический эксперимент удался сверх всяких ожиданий. На Польшу обратили серьезное внимание другие европейские государства, и пресса, особенно в аграрных странах, добивалась от своих правительств применения метода председателя Дызмы.

Сам председатель стал личностью, признанной правительственными кругами, и даже оппозиция относилась к нему с почтением, время от времени награждая его комплиментами. И в этом не было ничего удивительного.

Благодаря его твердой руке о государственном хлебном банке говорили как о хорошо организованном предприятии, где разумное хозяйствование сочетается с широким размахом.

Председатель Дызма прославился трудолюбием: да, да, этот человек отличался не только поразительной предприимчивостью, но и редкой работоспособностью. Его кабинет был недоступным святилищем, куда редко допускались клиенты. Только секретарь Кшепицкий имел туда неограниченный доступ. Он передавал ежедневно председателю доклады начальников отделов, просматривал корреспонденцию, прессу и был в курсе всех текущих дел. Ежедневно в одиннадцать утра к председателю являлся на совещание директор Вандрышевский. Совещание состояло в том, что директор излагал наиболее сложные вопросы, требующие как будто бы долгого размышления, но председатель всякий раз незамедлительно принимал решение:

— Это предложение отклонить.

Или же:

— Решить в благоприятном смысле.

Сначала это заронило у директора серьезные сомнения, но с течением времени, к своему собственному изумлению, он убедился, что решение председателя бывает всегда удачным. Разумеется, он не предполагал, что важную роль тут играют беседы председателя с секретарем Кшепицким.

Меж тем ваза для визитных карточек в квартире председателя стала наполняться. Приезжали не только политические и финансовые деятели, но и аристократы. Всякий раз, когда карточку князя Томаша Ростоцкого прикрывали другие карточки, Никодим вынимал ее снизу и клал на самый верх.

Визитеров он принимал редко и неохотно, отговариваясь делами. Тем не менее отдавал визиты всем, строго придерживаясь предписаний из книжки «Бонтон».

Знакомство его с пани Пшеленской и магическое слово «Оксфорд» отворили перед Никодимом двери всех плутократических и аристократических салонов. Князь Томаш называл его при всех современным Вокульским,[12] а мультимиллионер Збигнев Шварцнагель — Неккером[13] двадцатого века.

Поэтому; когда возник острый конфликт между правительством и нефтяными магнатами, обе стороны охотно обратились к председателю Дызме с просьбой об арбитраже. Дызма рассудил как Соломон: сначала тянул с решением, чем снискал себе благодарность магнатов, затем заявил, что экспортные премии за ввоз нефти применять нецелесообразно, и это удовлетворило правительство.

В связи с арбитражем пресса снова поместила портрет Никодима, чему бы тот вовсе не радовался, если бы мог предвидеть, к каким последствиям приведет в скором времени эта популярность.

Однажды, когда он сидел в своем кабинете, поглощенный чтением уголовной хроники в бульварных газетах, из смежной комнаты, где был кабинет Кшепицкого, донеслись вдруг громкие голоса. Было ясно, что кто-то добивается приема у председателя и, вопреки протестам Кшепицкого, пытается даже скандалить.

Это взорвало Дызму. Он вскочил и распахнул дверь:

— Что за галдеж, черт побери?! Защищавший дверь Кшепицкий доложил:

— Пан председатель, тут какой-то Бончек или Бочек пытается к вам прорваться…

Не успел он кончить, как толстый, низенький человечек выскочил вперед и заорал:

— Привет, пан Никодим, это я!

Дызма покраснел. Перед ним с протянутой пятерней стоял пан Бочек — начальник почтовой конторы в Лыскове. Надо было немедленно взять себя в руки.

— Добрый день, прошу…

Никодим закрыл дверь, но, опасаясь, что Кшепицкий станет подслушивать, провел Бочека в отдаленный угол комнаты и, развалившись на диване, указал гостю стул.

— Чего вы хотите, пан Бочек?

Только теперь Бочек почувствовал робость.

— Да я так, по старому знакомству, пан Никодим.