Кодекс чести - Гаркушев Евгений Николаевич - Страница 91

– Тогда почему мы до сих пор живы? Вы как претендент на губернаторское кресло Гавайских островов мешаете Михалкову. Зачем нужно было столько сложностей с похищением?

– Потому что у них есть надежда, что мы сдадимся, – ответил Голицын. – Что им удастся сломить наш дух. Иногда человека мало убить.

– Его надо дискредитировать, – сообразил я.

– Вот именно.

Заскрежетала железная дверь, и в комнату ввалился Михалков и несколько охранников. Был он в светлом костюме, шляпе в тон и с легкой тросточкой.

– Быстро соображаете! – заявил претендент на пост губернатора. – Но если хотите, чтобы ваша смерть была легкой, выполните мои требования. Да и смерть в этом случае не становится для вас обязательной. Напротив, приняв ислам, вы можете спастись. Уедете на какой-нибудь полинезийский остров или в Соединенные Штаты – я вас отпущу. Могу твердо обещать!

– Ваши люди уже обещали шерифу, что расскажут об убийцах граждан, – заметил я, не вставая с земли. – А вместо этого вы стреляли в него – не подло ли?

– Да, скифы мы, да, азиаты мы, – почти нараспев, с каким-то диким артистизмом продекламировал Николас. – В борьбе с врагом, захватившим родной край, все средства хороши. Надо убить – убей, надо ударить из-за угла – ударь, надо воспользоваться запрещенным оружием – пожалуйста!

– Голицыны-то чем вам не угодили? – слабым голосом спросил Петр Михайлович.

– Предательством! Попустительством! Слабоволием! – закричал Михалков.

Человек всегда может найти оправдание своим дурным поступкам…

– Мы требуем честной дуэли! – заявил я.

– Об этом не может быть и речи. Вы военнопленные, – парировал Михалков.

– Значит, вы должны относиться к нам согласно Женевской конвенции, – сказал я.

– А вас содержат в нормальных условиях, не пытают – чего еще нужно?

– Наручники хотя бы снимите!

– Снимите, – согласился Николас, кивнув своим подручным. – Они не понадобятся. И лекарства им!

Откуда-то из-за спин охранников появился невзрачный человек с двумя шприцами в руках. Меня и Петра Михайловича быстро скрутили, доктор сделал уколы. Я провалился в короткое забытье с тем, чтобы очнуться в кошмаре. Нам вкололи какой-то сильный наркотик. Действие его было совсем не приятным…

Как ни странно, часы у меня не отняли. Голицын оказался прав – время словно бы растянулось. За десять или пятнадцать минут нас посещали сотни кошмаров. Болезненное возбуждение, когда боишься каждого шороха и тени на стене, сменялось глубокой тоской и унылой апатией.

Тюремщики посещали камеру два раза – приносили воду. Обед и ужин нам не предложили, но нас это мало огорчило – есть совершенно не хотелось. Ближе к полуночи стало легче – только тело ломило, и в голове стоял гул. Вновь появился Михалков. На этот раз он был не так доволен, как прежде. Глазки бегали, рот подергивался.

– Будем договариваться, – сообщил он. – На рассвете вы примете ислам. Если нет – вас расстреляют как врагов народа. Если да – отвезут на острова Французской Полинезии. Катер стоит под парами.

– Почему на рассвете? – спросил я.

– Так я решил, – коротко ответил Николас. – А вы, Голицын, если не думаете о себе, подумайте о своем помощнике. Ему еще рано умирать.

– Да и мне рано, – с легкой улыбкой ответил Петр Михайлович.

– Тем более. Как и положено, при двух свидетелях-мусульманах вы прочитаете шахаду, объявите себя приверженцами ислама – и вперед, в свободное плавание.

– Нет, веру свою мы не предадим. Лучше погубить тела, чем души.

– Прямо вот так? – ехидно поинтересовался Николас. – Вы, может, и на практике проверяли? Откуда вам знать, что она есть, душа?

– Не стыдно вам, Михалков? – спросил Голицын. – В атеисты, что ли, подались?

– Мне не стыдно. Я даже по отношению к вам честен. Сможете умереть за веру – в мученики пойдете. Не сможете – значит поделом вам. А я поступаю во благо императора. И только.

Достав из кармана листок бумаги, Николас протянул его мне.

– Что это?

– Текст шахады. Транскрипция на русском языке. Прочтите, Волков.

Наш похититель даже обратился ко мне на «вы»… Я потянулся за листком, но Голицын одернул меня:

– Не бери!

Я сообразил, что нас, вполне вероятно, снимают скрытой камерой, и помощник шерифа Волков, изучающий исламские тексты, будет выглядеть странно. В другой ситуации – почему бы и нет? Сейчас, на пороге смерти – вряд ли стоит… У нас своя вера, и этим все сказано.

– Сам вам зачитаю, – усмехнулся Николас. – Тем более мусульман среди нас нет, а без свидетелей можно. Ля иляха илля-Ллаху ва Мухаммадун Расулю-Ллахи…

– Не кощунствовал бы ты, Михалков, – сказал Петр Михайлович. – Грех. И над своей религией издеваться, и над чужой.

– Я не издеваюсь, – равнодушно отозвался Николас. – Шахада говорит, что я «верю всем сердцем и подтверждаю на словах, что нет божества, кроме Единого Создателя Аллаха».

– И ты в это в самом деле веришь? Только что пытался нас убедить, что у человека и души нет…

– Мне-то зачем верить? Но я считаю, что кощунства в утверждениях шахады нет. Еще там говорится, что «я верю всем сердцем и подтверждаю на словах, что Мухаммад – раб Аллаха и Его последний Посланник», но этого я по-арабски прочесть не умею.

– А оно тебе надо? – спросил я, переходя на «ты». Человек этот, и прежде уважения не заслуживавший, вызывал у меня только раздражение. Хотелось сделать ему что-то плохое. Хотя бы плюнуть в его сторону. Или высказаться. Слишком утомил он своими никому не нужными мудрствованиями, пустопорожними разговорами…

– Это тебе надо, – огрызнулся Николас. – Посидите часа три-четыре, подумайте. Потом за вами придут.

– Может, хоть на воздух выпустите? – спросил Петр Михайлович. – Душно здесь, грязно. Куда мы с вашего острова убежим?

– Никуда не убежите, это верно. А сидеть придется здесь. Береженого судьба бережет.

Листок с отпечатанным на нем текстом он оставил на полу посреди нашей камеры.

После того, как металлические ворота закрылись, Голицын вытянулся на тряпках и, казалось, уснул. Мне спать не хотелось, и я начал расхаживать по пещерке. Краем глаза заметил в двери глазок. Потом обнаружил и микрофон – он был прикреплен к воротам сверху, практически на виду. Может быть, микрофоны были и еще где-то – темница наша освещалась слабо, всего не разглядишь.