Благословенный 2 (СИ) - Коллингвуд Виктор - Страница 61

Теперь эта парочка ветеранов вместе с никогда не воевавшим Платоном, бестолковым братцем Дмитрием и сестрою Ольгою задавали тон в дворцовых развлечениях и салонах Санкт-Петербурга, затмив даже всегда доминировавших в свете французских эмигрантов. С ними же увязался и мой братец: Константин буквально не отходил от Зубовых, с головою бросившись в вихрь сомнительных развлечений.

Сегодняшний бал в Эрмитаже не стал исключением.

Войдя в залу, я первым делом наткнулся на Державина. Оказалось, он тут успел оседлать одного из своих любимых коньков. Как известно, их было у Гаврилы Романовича два (ничего не поделаешь, татарская кровь давала себя знать: одного было ему недостаточно): злоупотребления вельмож и русская словесность. А поскольку он был окружён сейчас этими самыми вельможами, чьи неправды так любил бичевать, единственной приличной сейчас темою для него оказалась языковая.

— Надобно нам, Ваше Высочество, — с порога взял он меня в оборот, — поставить русский наш язык на новую высоту. Вы только послушайте: все вокруг чирикают по-французски! А мне даже иностранцы говорят, что не может быть нормальной нации с собственной гордостью и самосознанием, не имеющей собственного литературнаго языка! Ведь вы посмотрите, что происходит, — Гаврила Романович широким жестом провёл по зале — ведь тут сейчас половина — французы, а остальные говорят по-русски, как на неродном языке, с акцентом. В каждом семействе есть гувернёр-француз; до того доходит, что какой-нибудь тульский помещик нанимает своему сыну для обучению языкам французского маркиза!

Да, так оно всё и было. Огромные деньги, выкачиваемые нашими дворянами из родных суглинков и чернозёмов, переходили в карманы учителей-иностранцев, далеко не всегда имевших пристойную квалификацию и подходящие для воспитания детей моральные устои. Особенно ярко проявилось это после нашествия французских эмигрантов: то и дело становились известны случаи содомии и растлений несовершеннолетних, доверенных легковерными родителями случайным воспитателям. А если вдуматься, получается, что наш народ платит европейцам некий колониальный налог: нам приходится платить иностранцам серьёзные деньги просто за то, чтобы нас научили одеваться и разговаривать согласно чуждым нам культурным традициям. Державин, несомненно, прав…

— Не могу не согласиться с вами, Гаврила Романович — отвечал его собеседник, Алексей Иванович Мусин-Пушкин, известный собиратель древних рукописей. В отличие от своего дальнего родственника, неудачливого полководца Валентина Мусина-Пушкина, этот представитель древнего и знатного рода Пушкиных был худощав и вполне компетентен в своём деле. — Не так давно обнаружил я прелюбопытнейшую вещь: сказание про имевший место в древнее время поход некоего Игоря, князя путивльского, супротив половцев. Скажу вам, штука эта посильнее песней Оссиана; но ведь мало кто сможет у нас её прочесть! Образованные классы не знают толком языка русского, а необразованные не умеют читать!

— Как! Неужели про Князя Игоря! — поразился я. Да ведь это же не что иное, как «Песня о полку Игореве»! Единственный список этого текста, утраченный во время Московского пожара 1812 года; притом, в отличие от Оссиановых песен, это действительно древняя поэма!

Я уже было нацелился вцепиться в графа и вытрясти из него все подробности обнаружения этой бесценной рукописи, как вдруг шум в зале привлёк наше внимание.

— Эгей, да что там происходит? — изумлённо спросил Гаврила Романович, оборачиваясь.

Я тоже посмотрел, и у меня упало сердце. Твою мать!

Костик, видимо, злоупотребив шампанским, а может и чем-то покрепче, затеял спор с бароном Штакельбергом; и дело дошло до того, что они начали бороться, перейдя вскорости в партер.

— Эй, ты чего? Стой! Ты ему кости переломаешь! — закричал я, но было уже поздно. Сев на поверженного барона верхом, разгорячённый поединком Константин заломил ему руку. Несчастный Отто Магнус взвыл белугою:

— О, майн готт!

Схватив разбушевавшегося Костю за плечи, я с силою оторвал его от барона.

— Что ты, мать твою, тут творишь, а? Отстань от него, @$*%$#@@%^! — проорал я, мигом забыв, что являюсь теперь утончённо воспитанным принцем императорских кровей, а вовсе не обычным уличным мальчишкой из постсоветского индустриального города.

Братец, потрясённый услышанной идиомой, тяжело дыша, остановил свои покушения на целостность костных тканей барона. Я поспешил помочь несчастному дипломату подняться.

— Как ваше самочувствие, Антон Егорович? Рука цела?

— Спафиба бальшоё, Александер Паффловитч! — как положено, по-русски отвечал мне барон, с трудом поднимаясь с паркетного пола. — Ия, праффо, здорофф, не штойт беспокофств!

Но, по гримасе боли на пухлом лице Штакельберга, стало понятно, что здоров он не совсем.

— Доктор Роджерсон! Где он? Я видел его в собрании! Позовите Роджерсона!

Англичанин уже спешил к нам, пробиваясь сквозь сбежавшуюся толпу. Наскоро опросив скривившегося от боли барона, Роджерсон предварительно диагностировал вывих и, обняв толстяка за место, где у других людей обычно есть талия, увёл его оказывать медицинскую помощь.

— Константин Павлович, — обернулся я к ещё не отдышавшемуся брату — а пойдём-ка, потолкуем

Мы вышли в зимний сад. Увидев тут парочку из молодой фрейлины и камер-юнкера, я мрачно кивнул им головой в сторону большой залы; без слов поняв нежелательность своего присутствия, молодые люди спешно удалились.

— Ты что на него взъелся, Константин Павлович?

Костик угрюмо нахмурился.

— Да, а что он? Ходит тут гоголем, с дамами хороводничает, бахвалится… Надоел уже. Говорит мне, что, мол, сможет одолеть меня «на руках». Ну вот, и одолел!

Да ну ё-моё! Барон, конечно, тот ещё фрукт — ведёт себя, как подобает 25-летним соблазнителям: хорохорится, важничает, молодится; с его возрастом и комплекцией выглядит это, надобно признать, по-идиотски. Но не ломать же ему из-за этого руки!

— Господи, Костя, ну что ты! Плюнул бы ты на него, да и всё. Ты, когда принимаешь подобных людей всерьёз, сам опускаешься до их уровня. Нахрена оно надо? Занялся бы ты делом, ей богу, чем тратить силы на такую ерунду!

— Ага, как ты, что ли?

— Хоть бы и как я. А что такого?

— Да то, что второго Новороссийского наместничества в державе не имеется. Всё отдаётся или тебе, или Зубову. Мне — ничего!

Ну, начинается.

— Ты бредишь, что ли? В России тебе мало места, негде развернуться? Сибирь, Кавказ, мать её, чёртова Польша… Неужели тебе нечем тут заняться? Давай вместе управлять Новороссией, что и, там дел невпроворот…

— Да нет, Саша. Извини, это уж я зря болтаю. Ничем управлять я не способен, и никогда готов к этому не буду. Мне бы на войну, такую, с какой, вон, Зубовы приехали…

— Не хочу тебя огорчать, Костя, но войны, бывает, складываются по-всякому. Не всегда за несколько месяцев удаётся завоевать целую Польшу; бывает, годами бои идут за какой-то крохотный городок, и народ там мрёт не от пуль и штыков, а всё более от болезней.

— Всё равно! Вон, Зубовы, посмотри — героями ходят! Все на них смотрят, все завидуют. А уж по женской-то части — ух! Ты знаешь, ходил я тут в одно местечко…

— Александр Павлович — вдруг прервал наше уединение гофкурьер. — Государыня императрица желают срочно видеть вас!

— Ладно, потом расскажешь. Надо мне уважить старушку!

Этот вечерний вызов к императрице показался мне неожиданным и странным — обычно она не занималась делами после обеда. Взойдя к ней в Бриллиантовый кабинет, я увидел рядом Платона Зубова и графа Салтыкова. Последний был красен и сконфужен, что заметно было даже при свете свечей; в Платон же держался с обычным своим ленивым безразличием. Императрица, сидевшая в чепце и шали, привезённой когда-то Потёмкиным, судя по всему, была крайне недовольна.

— Александр Павлович, друг мой сердешный, чаю, ты подскажешь, что мне с ним делать? — несколько сварливо спросила Екатерина, что, вообще-то, за нею обычно не водилось. — Посмотри, Бога ради, в свой хрустальный шар, — может, хоть там найдёшь мне ответ?