Солнечный ветер (СИ) - Светлая Марина - Страница 75

— Назар!!! — услышал он вдалеке — громогласно и глубоко. Стах. Это кричал Стах. Тоже как будто бы сквозь пелену.

Секунда последняя — и тишина. Тишина на одно мгновение, когда боль раздирала его изнутри, и он не знал, что у него не болит. Горело все тело. Все изодрано. А он оглушен и цепляется за сознание, только бы оно не уплыло, только бы остаться.

Назар мотнул головой и перекатился на живот. Попытался встать на четвереньки, но выходило хреново. Рука — кажется, сломана. К черту руку! Он зажмурился, крепко сжал челюсти и поднялся, после чего распахнул глаза, оглянувшись.

Шамрай-старший, сильно похудевший и какой-то совершенно другой, чем раньше, седой совсем, желтый, с тенями под острыми глазами, был в нескольких десятках метров от него, совершенно ошалевший от увиденного и сбитый с толку. В его руке, опущенной вдоль тела, зажат пистолет. Несколько секунд они молча пялились друг на друга, не говоря ни слова, лишь тяжело дыша и без единой мысли, а значит — со всеми сразу. А потом Стах раскрыл рот и медленно проговорил:

— Живой? Я думал, на этот раз точно подохнешь.

— П-прости, — срывающимся хриплым голосом отрывисто ответил Назар. — Не полу-чилось доставить тебе такой радости.

— И что это было?

— Увидеть тебя захотел… напоследок. Т-ты ж дядька мой. Родной челов-век.

— О как! А что ж ты дядьку в опасную минуту одного бросил-то, а? — едко спросил Шамрай-старший.

— Я не бросал. Я в-всегда… тебе помогал, — говори, говори, Назар. Что угодно говори, не молчи. Тряхни головой, авось прояснится в черепушке, и говори. Вскинул глаза на Стаха и прокричал: — Я всю жизнь тебе помогал! А ты мне сына чуть не угробил!

— Да у тебя этих сыновей, похоже, в каждой деревне, — расхохотался Станислав Янович и, наведя пистолет на Назара и не спуская с него взгляда, двинулся к саквояжу. Тот валялся в нескольких шагах, уже теперь совсем недалеко.

— Ты возненавидел меня, когда я увел у тебя из-под носа Милану? — выпалил Назар. — Или раньше?

— Да мне всегда было на тебя плевать. Ты никто, чтобы стоить ненависти. Милану — да, ненавидел. Красивая девка, с гонором, породистая, а повелась на такого, как ты. Ничего в тебе от твоих предков не было, одно имя.

— Так ты бабе мстил, а не мне?

— Не твое дело!

— И оно того стоило? А, дядя Стах? Стоило? — проорал Назар, шагнув вперед, к Шамраю, не глядя на пистолет, направленный на него. Все как в замедленной съемке. Вон — саквояж. Вон — машина. Сколько у него времени? Что он может сделать? Хватит ли духу Шамраю выстрелить?

Хватит. Хватит. Это сталью читалось в немолодых уже, но все еще ясных дядькиных глазах. Он подхватил сумку с земли и усмехнулся, глядя Назару в лицо:

— Если я о чем и жалею, так это о том, что вытаскивал тебя каждый раз. Мы бы с тобой сейчас совсем иначе говорили, отсиди ты по молодости. Поверил в себя, да, Назар?

— Я не стрелял тогда. Это был не я. Мы оба это знаем.

— Да кому какое дело, ты или нет. Это я всегда решал, что с тобой будет происходить. Это я стоял за каждым твоим поступком. И даже сейчас. Даже сегодня. Я решаю, приползешь ты к своей лярве или отстрелить тебе что-нибудь, чтоб не рыпался.

Лярве.

Перед глазами вспыхнуло. Красные языки пламени слизнули реальность, в которой у одного переломаны кости, а у другого пистолет в руке.

В мгновение, будто одним прыжком, Назар оказался возле Стаха и повалил его на землю, в грязь, смешанную с мокрым щебнем. Будто бы кречет на добычу набросился и вцепился в нее — не вырваться, что бы ни было. Это должно было закончиться. В конце концов, это должно было закончиться. Сильный удар в челюсть — Стаху. Голова того запрокинулась, но сориентироваться он успел. Извернулся, вывел лицо из-под второго удара, и долбанул Назара прямиком под ребра, и без того горевшие огнем. Назар охнул, зажмурился от боли, пронзившей его снова, и с остервенением ухватил Шамрая-старшего за шею. Тот захрипел, взвился, попытался сбросить Назар — и снова под ребра. Адски. Просто адски. Не человек — крошево.

И сквозь эту боль — шум мигалок с моста. Шум долбаных мигалок с моста.

«Успели», — подумал Назар за секунду до конца.

Обожгло его одновременно со звуком выстрела. Лизнуло огнем, пронзило до самого естества. И он повалился набок, понимая, что теперь как ни хватайся — уже ухватиться не за что. Воздух не держит раненых птиц. Проваливаясь в черноту, он с удивлением осознал: если птицу подстрелить — она падает.

20

Она мчалась вверх по ступенькам, не чувствуя под собой ни ног, ни земли. И вообще ничего не чувствуя, кроме единственного: острого желания оказаться как можно скорее рядом. Лифт был занят, сил ждать его — недостало. Вот и понеслась лестницей, задыхаясь, но не от бега, а от волнения. Ее колотило и подбрасывало от обиды, совершенно нерациональной злости и… страха. Страха, что теперь все изменится, все слишком сильно изменится, если вдруг с ним что-то случится. И совсем не хотела думать о том, что все уже изменилось. С того самого дня… С того самого проклятого дня, как он восстал против Стаха.

— Анька, блин! Ну какого фига! — и она налетела на массивную фигуру Лукаша, оказавшегося так некстати прямо перед ней. Вскинулась, рот ее искривился, будто она сейчас зарыдает. И резко, выплевывая слова, она завизжала:

— Ах, ты здесь! Почему ты мне не позвонил, черт бы тебя побрал?!

— Не ори! — выдал Ковальчук и ухватил ее за локоть, слегка встряхнув. — Назара оперируют. И когда закончат — я не знаю, потому угомонись, а то обоих выгонят. Сядь вон. Откуда ты взялась вообще?

— А что мне было? Дома сидеть? — недовольным тоном ответила Аня, как-то враз успокоившись, и подошла к дивану, освободившись из рук Лукаша. Поставила на него сумку и все еще слегка подрагивающими ладонями обхватила себя за плечи. — Мне Надя сказала, я не могла не приехать… А вот как ты мог мне не сообщить — я не понимаю.

— А ты ему кто, чтоб я тебе лично сообщал?

— Я? — Анины брови взметнулись вверх, и она непонимающе уставилась на Лукаша. Конечно, не поняла. Она никогда не понимала. И он почти осязал это ее непонимание. А сам не понимал другого. Ее первый вопрос — почему ей не сказали. Не что с Назаром, сколько крови потерял, в каком состоянии, какие врачи прогнозы дают — а почему ей не сказали. В то время как сам… сам думал, свихнется, когда увидел распластанного по земле лучшего друга, бледного, словно неживого, в грязи, в крови, с закатывающимися глазами… Он в жизни повидал некоторое дерьмо, полагал, что стал циником. Да и стал им, чего греха таить… но, господи, как же это? Разве справедливо?

Он молиться не умел, даже не помышлял о подобном. А тут… Услышал выстрел и пока бежал от машины до побоища — повторял про себя без конца: пусть только живой, пусть только живой. Кому-то там, сверху! О ком никогда не думал, к которому не привык обращаться.

— Я — мать его ребенка! — снова противно взвизгнула Аня. — Семья мы! Вы обязаны были сообщить.

— Никакая вы не семья! — выпалил Ковальчук, обжигая ее взглядом. — Оттого, что ты двадцать лет за ним тягаешься, вы семьей не стали! Хватит врать себе, Аня!

— Что? — офигевшим тоном переспросила она и разом села на диванчик. Не ожидала. Ну, конечно же, не ожидала. Они с Надькой всю жизнь поддерживали ее: да, гад! да, бросил! да, не ценит! Вернее, Надя поддерживала, а Лукаш — поддакивал. Потому как и правда. Погулял и оставил одну с дитем, но…

— … нельзя заставить человека делать то, что ты хочешь, Ань. Даже если очень хочешь. Не бывает так. Да и есть у него семья, которую он действительно любит.

— Если ты про эту курву, то даже не начинай! Небось из-за нее и вляпался сейчас, да? Все с нее началось, с нее и с ее байстрюка. Он из-за нее против дядьки пошел. Кому скажи — стыдно! Такое вытворил!

— Ты с ума сошла? Что городишь?! — теперь настала очередь Ковальчука охреневать. Он мотнул головой, пытаясь осознать сказанное. А потом медленно и тихо, но с каким-то ожесточением проговорил: — А тебя бы это устроило… Ну чтобы он при Стахе, чтобы ничего не достигнул, чтобы с тобой. Чем он ниже — тем тебе лучше, так? Стах сыну его угрожал. Он за сына вписался. Как ты сказала, за байстрюка… Слово какое выбрала…