Вся правда о Муллинерах (сборник) (СИ) - Вудхауз Пэлем Грэнвилл - Страница 27

— Все в порядке, — доложил Августин.

— Все в-в порядке? — запинаясь, повторил епископ.

— Да. Она говорит, что вы можете пойти переодеться в тонкое кашемировое.

Епископ пошатнулся.

— Но… но что вы ей сказали? Какие доводы привели?

— Да просто заметил, что день такой теплый, и немножко пошутил по ее адресу.

— Пошутили по ее адресу?

— И она согласилась со мной очень по-дружески и сердечно. И пригласила меня как-нибудь на днях заглянуть к вам во дворец.

Епископ сжал руку Августина, как тисками.

— Мой мальчик, — сказал он надломленным голосом, — вы не просто на днях заглянете во дворец. Вы поселитесь во дворце. Будьте моим секретарем, Муллинер! И сами назначьте себе жалованье. Если вы намерены жениться, вам следует получать больше. Станьте моим секретарем, мальчик мой, и всегда оставайтесь при мне. Я много лет нуждался в ком-то вроде вас.

Уже близился вечер, когда Августин вернулся к себе — его пригласили ко второму завтраку в церковном доме, и он был душой небольшого веселого общества, собравшегося за столом.

— Вам письмо, сэр, — заискивающе сообщила миссис Уордл.

Августин взял письмо.

— С сожалением должен сказать, что скоро покину вас, миссис Уордл.

— Ах, сэр! Если я могу чем-нибудь…

— Не в том дело. Просто епископ сделал меня своим секретарем, и мне придется перевезти свою зубную щетку и штиблеты во дворец. Понимаете?

— Только подумать, сэр! Да вы и сами скоро будете епископом!

— Не исключено, — сказал Августин. — Отнюдь. А теперь разрешите мне прочитать его. — И он вскрыл конверт. По мере чтения его брови сходились на переносице во все большей задумчивости.

Досконально изучив дядину эпистолу, Августин некоторое время пребывал в глубоком раздумье. Потом поднялся на ноги, насвистел несколько тактов псалма, исполняемого во время службы двадцать шестого июня, и вышел из комнаты.

Полчаса спустя по проводам летела следующая телеграмма:

Портрет блюстительницы дисциплины

Войдя в залу «Приюта удильщика», мы испытали чувство, схожее с тем, какое испытывают обитатели города, окутанного вечными туманами, когда они наконец-то видят солнце, — мистер Муллинер вновь восседал в своем обычном кресле! Несколько дней он не появлялся, отправившись в Девоншир навестить свою старую нянюшку, и во время его отсутствия потоки интеллектуальных бесед явно оскудели.

— Нет, — ответил мистер Муллинер на вопрос, приятно ли он съездил. — Не стану делать вид, будто поездка была безоблачной. С начала и до конца я испытывал некое непреходящее напряжение. Бедная старушка почти совсем оглохла, да и память у нее не та, что была раньше. К тому же может ли впечатлительный мужчина вообще чувствовать себя свободно в обществе женщины, которая частенько шлепала его тыльной стороной щетки для волос? — Мистер Муллинер болезненно поморщился, будто его все еще беспокоила старая рана. — Любопытно, — продолжал он после многозначительной паузы, — как мало изменений вносят годы в отношение истинной, подлинной, ворчливой семейной старухи нянюшки к тому, кто на стадии коротких штанишек побывал в ее питомцах. Пусть он поседел либо облысел, пусть стал героем своего мирка как искуснейший игрок на бирже, как первый из первых в сфере политики или искусства, но для своей старой няни он останется мастером Джеймсом или мастером Персивалем, которого лишь угрозами можно принудить следить за чистотой лица и рук. При встрече со своей старой нянькой Шекспир поджал бы хвост. Как и Герберт Спенсер, и гунн Аттила, и император Нерон. Мой племянник Фредерик… Но мне не следует докучать вам семейными воспоминаниями.

Мы поспешили заверить его в обратном.

— Ну что же, если вы хотите послушать эту историю… В ней нет ничего особенно захватывающего, но она подтверждает истинность моих утверждений.

Я начну (начал мистер Муллинер) с той минуты, когда Фредерик, приехав из Лондона по настоятельному вызову своего брата, доктора Джорджа Муллинера, встал у окна приемной этого последнего и посмотрел на эспланаду тихого курортного городка Бингли-на-Море.

Приемная Джорджа выходила на запад, и потому во вторую половину дня могла пользоваться всеми благами, даруемыми солнцем, а во вторую половину этого дня лишь переизбыток солнца мог бы послужить противоядием против необычайной мрачности Фредерика. Выражение, проявившееся на лице молодого человека, когда он повернулся к брату, было точь-в-точь таким, какое отличало бы лицо гнилого болотца в самом унылом уголке вересковых пустошей, будь у этого болотца лицо.

— Следовательно, насколько я понял, — сказал Фредерик почти беззвучным голосом, — дело обстоит так. Под предлогом необходимости срочно обсудить со мной некое важное дело ты заманил меня в эту гнусную дыру — семьдесят миль по железной дороге в купе с тремя малолетними детьми, которые сосали леденцы, — для того лишь, чтобы я выпил чаю у няньки, которую терпеть не могу с самых ранних лет.

— Ты много лет вносишь свою долю в ее пенсию, — напомнил Джордж.

— Естественно, когда семейство скидывалось, чтобы спровадить на покой старую язву, я не отказал в своей лепте, — отпарировал Фредерик. — Ноблес оближ,[4] как-никак.

— Ну так ноблес оближивает тебя выпить с ней чаю, раз она тебя пригласила. Уилкс надо потакать. Она уже не так молода, как прежде.

— Ей, наверное, перевалило за сто.

— Ей восемьдесят пять.

— Боже великий! А кажется, только вчера она заперла меня в чулане за то, что я залез в банку с джемом.

— Она была истинной блюстительницей дисциплины, — согласился Джордж. — А ты, наверное, заметишь, что она сохранила некоторые свои властные замашки. И, как врач, я должен внушить тебе, что ты ни в чем не должен ей противоречить. Вероятно, она угостит тебя крутыми яйцами и пирогом домашней выпечки. Изволь их есть!

— Нет такой женщины в мире, ради которой я стал бы есть крутые яйца в пять часов вечера, — заявил Фредерик с угрожающим спокойствием сильного духом мужчины.

— Будешь! И с явным удовольствием. У нее слабое сердце. Если ты начнешь ей перечить, я не отвечаю за последствия.