Необузданные Желания (ЛП) - Джессинжер Джей Ти - Страница 54

Помолчав, Слоан говорит:

— Так будет всегда?

— Ага. Такова жизнь. Война. Смерть. Убить или быть убитым. Теперь ты понимаешь, почему я большую часть времени пребываю в таком хорошем настроении.

Она умоляюще смотрит на меня.

— Не надо сарказма. Сейчас я не могу справиться с сарказмом. Просто скажи мне это прямо. Он собирается убить тебя?

Я щелкаю языком.

— Как мала вера.

— Процитируй мне Библию еще раз и посмотри, что произойдет с твоими двумя передними зубами.

— Он не собирается убивать меня.

Слоан недоверчиво смотрит на меня.

— Я собираюсь дать ему вескую причину не делать этого.

— Например?

— Что Натали никогда не простила бы, если бы он убил любовь всей твоей жизни. — Она закрывает один глаз и морщит нос, пытаясь разобраться в происходящем.

— Почему Натали решила, что ты любовь всей моей жизни?

— Потому что ты убедишь ее в этом.

Ее лицо разглаживается. Слоан приподнимает брови.

— Прости. Должно быть, я тебя неправильно расслышала. Ты только что предложил сказать моей лучшей подруге, что ты, — она оглядывает меня с ног до головы, — любовь всей моей жизни?

— Ты меня прекрасно слышала.

— Значит, ты хочешь, чтобы я солгала ей.

Я наклоняю голову и смотрю из-под полуприкрытых век на Слоан.

— Извини, гангстер. Распаляйся сколько хочешь, но она - любовь всей моей жизни.

Меня не было три дня, и она позабыла, с кем имеет дело.

— Понимаю. Значит, ты хочешь, чтобы Казимир отрезал мне яйца и придушил меня ими до смерти?

Когда она бледнеет, я улыбаюсь.

— Это то, в чем он спец. Русские так любят драматизировать.

— Ты шантажируешь меня. Это эмоциональный шантаж!

— Так и есть. Я нехороший человек. Упс.

Слоан упирает руки в бока и смотрит на меня свысока, как будто я крестьянин с сочащимися язвами.

— Что ж, очень жаль. Я не буду этого делать. Если ты не можешь выжить сам, без моей помощи, значит, ты не тот гангстер, за которого я тебя принимала.

О, как бы мне хотелось отшлепать ее по этой прекрасной заднице, пока она не начнет визжать.

Но ей бы это понравилось, так что мне нет смысла этого делать.

Я пожимаю плечами и выхожу из комнаты.

Она следует за мной по пятам.

— Что означает это пожатие плечами? Куда ты направляешься?

— В постель.

Я направляюсь в спальню, ее гнев витает у меня за спиной, как ядовитое облако. В хозяйской ванной я сбрасываю ботинки, раздеваюсь и встаю под душ.

Я несколько мгновений стою под горячими струями с закрытыми глазами, позволяя горячей воде скользить по моей коже. Слоан стоит за дверью и сердито смотрит на меня через стекло.

— Я не скажу ей, что ты любовь всей моей жизни.

— Я слышал тебя.

— И я знаю, что тебе это тоже не нужно. Ты просто хочешь, чтобы я это сделала. Ты всего лишь пытаешься заставить меня снова сказать, что я к тебе чувствую.

— Если это то, что ты думаешь.

— Это то, что я думаю.

— Верно. Тогда все.

— Верно.

Не обращая на нее внимания, я беру кусок мыла и намыливаю грудь. Я не тороплюсь мыться, намыливая руки, грудь и пресс. Затем я ополаскиваюсь, поворачиваюсь и снова подставляю голову под струю.

Я чувствую ее жадный взгляд на своем теле.

Она бормочет:

— Выпендрежник.

— Тащи сюда свою задницу, женщина.

— Пффф.

— Сейчас же.

— Прошу прощения, но я не терьер. Ты не имеешь права выкрикивать приказы.

Отрывистая тирада Слоан заканчивается, когда я открываю дверь и тащу ее, полностью одетую, в душ.

Я прижимаю Слоан к стене, зажимаю ее запястья над головой и завладеваю ее ртом. Поцелуй жесткий и голодный.

Она так же голодна, как и я. Слоан целует меня в ответ, как будто это ее последние две минуты на земле.

Затем начинается безумная гонка за тем, чтобы раздеть ее. Ее шмотки наполовину мокрые и липнут к ее коже, но это нас не останавливает.

— Тампон?

— Нет, месячные закончились.

Я поднимаю Слоан и прижимаю спиной к стене. Она обхватывает ногами мою талию и опускается между нами, чтобы ввести меня внутрь.

— Черт, детка. Поторопись.

— Да, о... там....

Я протискиваюсь внутрь, издавая глубокий грудной стон, эхом отражающийся от кафельных стен. Слоан выгибается назад с тихим стоном. Ногтями впиваясь в мои плечи.

Я трахаю Слоан, прижимая к стенке душа, разбрызгивая воду во все стороны, пока она не вскрикивает.

— Боже, я близко. Я уже так близко, Деклан... о...

Ее киска конвульсивно сжимается вокруг моего члена. Такое ощущение, что меня доят кулаком.

Я целую Слоан, когда кончаю, языком проникая глубоко в нее, дотягиваясь до горла, а руки кладу под ее задницу, мои бедра горят, а сердце в огне.

Не имеет значения, если Слоан не скажет, что я любовь всей ее жизни. Не имеет значения, что она вообще никогда не скажет мне о своих чувствах.

Никакие слова не могут сравниться с этим.

Когда мы оба тяжело дышим и дергаемся, спускаясь с высоты, она опускает голову и прячет лицо у меня на плече.

Она шепчет:

— Возможно, ты на втором месте после Нат. Очень далеко. Придурок.

Моя грудь расширяется. Я начинаю смеяться, просто чтобы было куда выплеснуть все эмоции.

Выйдя из тела Слоан, я ставлю ее на ноги и беру лицо в свои ладони. Моим, хриплым от удовольствия голосом, я говорю:

— Достаточно хорошо.

Затем я целую Слоан, крепко прижимая к себе, преисполняясь радости, когда чувствую, как сильно бьется ее сердце у моей груди.

И оно бьется в том же темпе, что и мое.

34

ДЕКЛАН

Мы молча лежим вместе в постели, наблюдая за восходом солнца. Мы лежим на боку, Слоан спиной ко мне, моя рука у нее под шеей, ее голова покоится на моей подушке. Мои колени подтянуты к ее коленям сзади.

Однажды я заплатил триста тысяч долларов за наручные часы. Сейчас я вспоминаю это и улыбаюсь тому, как я думал, что кусок металла чего-то стоит.

Но у меня не было ничего по-настоящему ценного, с чем можно было бы это сравнить.

Теперь я знаю.

— Ты всегда носишь черное, потому что оно лучше всего скрывает пятна крови, — произносит Слоан.

Интересно, что стоит за этим вопросом о тренировочном цикле доверия, который она предложила несколько дней назад, перед моим отъездом. «Почему бы тебе не открыть мне один секрет, и мы начнем с этого. Например, почему ты всегда носишь черное».

— Ага.

— Раньше я поступала так же.

— Что ты имеешь в виду?

Она медленно вдыхает, затем выпускает воздух.

— Раньше я сама себя резала. Раны плохо заживали. Если бы я носила белое, повсюду были бы маленькие пятнышки крови. Я выглядела как жертва нападения.

Это ошеломляет меня.

— Ты? Резала себя? Почему?

— Боли нужен выход.

Я жду, зная, что будет еще что-то, не желая прерывать ход ее мысли до того, как она облечет ее в слова.

— Я была настоящей пухляшкой. Мои родители называли меня Коренастой Обезьяной. Я думала, что это мило, мой маленький животик, пока мне не исполнилось десять. Тогда моя мать решила, что это плохо отражается на ее воспитании. Мой отец думал, что это из-за недостатка силы воли. Недостатка характера. Они оба ненавидели это. И чем старше я становилась, тем больше родители разочаровывались во мне, как будто моя плоть равнялась моей ценности. Я занимала слишком много места. Даже не сказав ни слова, я была слишком громкой. Слишком очевидной. Слишком подавляющей. Меня нужно было взять под тотальный контроль. — Я слушаю, как завороженный, пытаясь представить себе этого льва, которого я знаю детенышем. — Летом, между пятым и шестым классами, они заставили меня поехать в лагерь для толстяков.

— Лагерь для толстяков?

— Все именно так плохо, как кажется. Шесть недель телесного позора, замаскированного под образование. Вот где я узнала, что со мной что-то не в порядке в том виде, в котором я была. Я была неполноценной. Чтобы быть в порядке, чтобы соответствовать требованиям общества, я должна была измениться. Мне пришлось съежиться. Мне нельзя было позволить и дальше оставаться в моем печальном состоянии, думая, что с моим телом все в порядке. Боже, что это дерьмо делает с мозгами маленького ребенка.