Упущенные Возможности (СИ) - "Ande" - Страница 39

— Никаких скидываемся — огорошил меня Ваня — если хочешь им денег дать- иди сам передай. Да только не возьмут.

На мое недоумение поведал презанятное. Семьи погибших военных, и сотрудников НКВД — объект особого учета. Им полагаются льготы и разные воспомоществования. Ну, вот жена Филонова будет получать пенсию, и ей улучшат жилищные условия. Да там много чего, полагается. Мужа конечно не заменишь, но все полегче будет.

На мою недоверчевую морду, он лишь усмехнулся, и рассказал, что вот даже ему, по окончании контракта, если он вернется обратно к себе в деревню, полагается дом. Не, ты не думай, Боб, сказок. Никто дом не даст, ясно дело. Даж в сельсовете ворчать будут. Но потом выделят участок, зальют фундамент всем колхозом, подведут воду — свет- канализацию, и скажут- стройся. Документы на владение, как построишься — выправим честь по чести. А деньги на строительство — от государства, как отслужившему.

Так что чего уж говорить, о семье командира, погибшего на службе государству?

Тем временем гроб опустили в могилу. Раздался стук земли. На могиле, пока, поставили временную деревянную пятиконечную звезду и забросали венками.

Исполнили троекратный салют из пяти стволов. Потом, командир СпецБатальона, Николай Юрьевич Картышев, построил личный состав, и провел торжественным маршем, с отданием чести семье погибшего. Даже циничного меня тронуло.

А потом меня отловил товарищ Лозгачев, на пару с Чашниковым. Они мне сообщили, что завтра похороны Мехлиса и Чубраря. На мое недоумение, объяснили, что урны, как бы с прахом после кремации, будут размещены в Кремлевской Стене. Прошу вас, товарищ Борисов, во время мероприятия не снижать бдительности, и ни на шаг не отходить от товарища Калинина.

Чашников пояснил, что в интересах следствия, реальные обстоятельства и причины смерти не сообщаются никому. И похороны, хоть и бутафорские, будут по всем правилам.

Потом они попрощались, и ушли куда то с семьей погибшего.

Я и Ваня пошли по кладбищенской аллее к выходу. Я уныло закурил. Похороны- есть похороны.

— Не грусти, Борисов, — хлопнул меня по плечу Петрухин- все там будем, чего уж теперь.

— Все равно тоскливо, Вань. Живешь, живешь, а потом раз, и все. Небытие… А с ним, тоже знаешь ли, все так запутано…

— Чего это — все? Какое еще небытие?

— А ты что, предпочитаешь страшный суд?

— У меня для тебя, Боб, есть хорошие новости- все всё врут. Никакого небытия. И никакого страшного суда, и ада тоже нет. Но есть суд нестрашный. Старичок, с добрыми усталыми глазами. Забавный такой. Подмышкой на кофте — дырка. В седой, пожелтевшей от времени бороде смешно застряла табачная крошка. Вот он, безо всяких там слушали-постановили, говорит, — все, вали отсюда. Ты мне не нужен. Иди, и будь.

Я хихикнул, неожиданности таких сентенций от громилы Ванечки.

— А потом,- не обратил внимания на мой смешок Петрухин — ты вдруг слышишь, что кому-то говорят, — поздравляем, у вас мальчик. Или, — поздравляем, — говорят, — у вас — девочка. И ты все забываешь, и начинаешь снова быть.

— Не жалко, забытого-то?

— Нужное вспомнится. А остальное и помнить не стоит.

— Выпьешь со мной? — прервал я поток советского буддизма.

— Не, я с ребятам, в батальон. Да и ты не увлекайся. Помнишь, что ты завтра в личинках?

Пожал плечами, внутренне согласившись с резонами, и поехал домой. Сашка этим вечером уезжает в Ленинград. Сопровождает Надежду Константиновну на Всесоюзный Слет Учителей, что будет в Питере. Раз такое дело, провожу на вокзал.

Александра, даже перебравшись ко мне, все так же много и серьезно работает. Да и мой график работы, далек от нормированного. Так что, кроме восхитительных ночей, времени друг на друга толком и нет.

Тем не менее, мы много болтали.

Так выяснилось, что Сашка, как и большинство москвичек, родилась в другом месте. Точнее — в Париже, в четырнадцатом году. Ее отец, после фронтов мировой и гражданской, было воссоединился с семьей в Париже, и занялся воспитанием обожаемой дочери.

Насколько я понял, они не бедствовали как многие эмигранты. Были личные средства, да и обширные европейские связи графа Воронцова, не оставили бы его без куска хлеба с икрой.

Но, едва получив четкие гарантии безопасности от советского посла, он засобирался в Москву. Тут взбунтовалась, и отказалась уезжать его жена. Урожденная Нарышкина заявила, что ноги ее там не будет.

Но товарищ Воронцов вернулся в Россию в двадцать восьмом. Взял дочь и вернулся. Жена осталась в Париже. Даже не знаю, чего здесь больше, безумия или наивности- тащить за собой дочь.

Хотя, Сашка мне заявила, что если бы отец не взял ее с собой, она сама бы уехала. Сбежала и уехала. Ром, в этом Париже так мерзко! Я подозреваю, что как бывает у женщин, у нее были какие то сердечные резоны к перемене мест. Но решил не углубляться.

Бывший граф Воронцов, вернувшись, занял должность какого-то начальника в наркомате Куйбышева, с которым был знаком еще до революции. Ох уж мне эти пламенные революционеры!

Поселился с дочерью на Арбате. На положенное ему жалование, и личные средства, взялся по новой отстроить дедовский соженный в революцию дом под Москвой, в Марфино.

Колхозное движение этой реальности, в те годы, шло ни шатко ни валко. А в Останкино, и вовсе было как бы не хуже чем по России. Селяне потянулись на заработки в города, или вот, в Москву, здраво понимая, что там и заработки побольше, и работа полегче.

Появление бывшего барина, нанявшего людей на стройку и восстановление усадьбы, лишь облегчило поиск работы. А потом и вовсе привело к тому, что селяне предложили его сиятельству организовать из них колхоз, его возглавив. Выражаясь языком двадцать первого века, административный ресурс и хозяйственные кондиции реэмигранта, сметливые земледельцы оценили по достоинству. И, судя по всему, не прогадали.

Так что, достаточно скоро по возвращении на Родину, Александра с отцом перебрались в Марфино. Илларион Илларионович стал председателем колхоза. А Сашка перевелась в сельскую школу. А там, свободно владея французским, немецким и латынью, а так же имея за душой курс Русской Гимназии Парижа, быстро стала самой молодой советской учительницей. Стоит лишь добавить, что директором этой сельской школы, была пожилая народоволка- смолянка. Давняя приятельница Надежды Константиновны.

Как не крути, при вменяемом управлении, пригородный колхоз — это всегда вполне доходное предприятие. В случае с Илларионом Воронцовым, возглавившим организованный колхоз, все оказалось в строку.

Передовые методы землепользования, механизация, прямые контракты с армией, и трестом московских столовых. Плюс вдумчивый и придирчивый отбор в колхозники.

А потом в СССР случился голод, в связи с засухой. Увидев, такое дело, товарищ Воронцов рискнул.

Совместно с товарищем Лысенко, из ВАСХНИЛ, они провели смелый эксперимент.

Были распаханы все земли до которых смогли дотянуться. И, по методу Лысенко, засажены картошкой. Это когда вместо целого клубня закапывают часть от него.

В общем, к тридцать второму, колхоз ' Останкинский' показывал устойчивые и высокие прибыли. Потратив на производство продукции раз в пять меньше чем остальные крестьяне. Плюс серьезные объемы отгружались голодающим южным регионам.

Вот тут то, и началось бурление говн.

Когда деревня Марфино была никчемной подмосковной деревушкой, до нее никому не было дела. Но стоило лишь поднакопиться жирку… Стоило лишь женам колхозников надеть новые наряды, а колхозникам подправить дома, подворья, и прикупить коров со свиньями, деревенская революционная общественность пришла в негодование.

К этому моменту в стране вполне созрела взрывоопасная ситуация. Повсюду можно было купить любой товар или продукт. Нужно было лишь заработать денег. Что получалось вовсе не у всех.

В случае с колхозом ' Останкинский', Уездный Комитет Бедноты гневно заявил «Доколе⁉». Деревенские никчемушники, бездельники и пьяницы, как водится, запустили разговоры, про отнять и поделить. Ибо, не для того революцию делали, и в Гражданскую воевали, что бы теперь разные господа жировали.