Щепа и судьба (СИ) - Софронов Вячеслав - Страница 34

Хочу подчеркнуть, в классики записывают автора по причинам не всегда ясным… Но все же причисляют, записывают.

Первым к разделению литературных творцов на великих и «разных» призвал Ф. М. Достоевский весной 1880 года на открытии памятника А. С. Пушкину. Противник любых революционных преобразований сам сделал первый шаг к размежеванию людей на значимых и не очень. Думается, тем самым подготовив на будущее почву и для своей собственной мемориальной «доски почета». Но это его личное мнение, а не всенародного большинства, поскольку референдума на этот счет никто не проводил.

Нет, поймите правильно, я не противник почитания Александра Сергеевича и его творчества, но результатом такой избранности стало вычеркивание и списание десятков, если не сотен авторов, писавших в ту же пору, и привело к некому вождизму, столь широко пустившему свои корни в веке двадцатом. И уже того же Пушкина предлагали скинуть с «корабля современности» и заменить авторами пролетарского происхождения. А потом главным литературным критиком стал отец всех народов, который легко тасовал и писателей, и композиторов, и художников по их «полезности» для политики партии. Об этом много сказано, написано и повторяться на этот счет не хотелось бы…

Созданный по подсказке того же самого вождя Союз писателей был сконструирован по образу и подобию рыцарских средневековых орденов, только там все поклонялись Спасителю и действовали во имя и во благо Его, а писательские ордена-союзы советского образца должны были признавать и в любой своей строчке подчеркивать роль партии; иные отклонения от этой линии строго карались.

Но, коль все мои повествования связаны так или иначе с событиями, в которых я был пусть не всегда участник, но хотя бы очевидец, то попытаюсь изложить, как приобщали к литературе моих земляков в начале 70-х годов двадцатого века. Идея проведения литературных десантов на сибирскую землю исходила, несомненно, от партийных органов. Ими же, надо полагать, она и финансировалась. Дело обстояло так, что в города и поселки Тюменской области привозили поэтов и прозаиков всех мастей, включая столичных журналистов, задачей которых было опубликовать очерки в центральной прессе о происходящих событиях. Все это проходило под эгидой памяти П. П. Ершова, а потому само мероприятие получило название «Ершовские дни».

Не берусь назвать точное число пишущей братии, побывавшей с кратковременным визитом в нашей области, но в выступлениях, проходящих на Софийском дворе, участвовало никак не меньше сотни человек. Не буду называть пофамильно всех участников, скажу лишь, что ведущим был назначен Алим Кешоков, кабардинский поэт и прозаик, Герой Социалистического Труда, один из секретарей правления Союза писателей, человек, так сказать, представительный и ответственный. Вот он и представлял всех выступающих и давал им слово.

Те, кому было поручено выйти к народу, заполнившему все свободное пространство обширного Софийского двора, говорили о заслугах сибиряков, об открытии нефтяных и газовых месторождений, а если то оказывался поэт (поэтесса), то он, естественно, читал свои стихи. Но, оговорюсь сразу, что наиболее известных в то время молодых поэтов (Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Рождественского) не было. Видимо, партийные органы или не доверяли им, или боялись, что все внимание сибиряков переключится на них и другие авторы будут тем недовольны. Но то всего лишь мои фантазий, а истинные причины, тем более сегодня, вряд ли кому известны…

Народ, естественно, слушал выступающих, аплодировал, когда громче, а когда более сдержанно, но уже через час-другой маленькими группками начинали потихоньку расходиться. Но, что ни говори, это было далеко не рядовое событие для захудалого в те годы Тобольска, когда еще и речь о строительстве нефтехимического комбината не шла и горожане жили тихо, размеренно, вполне довольные тем, что имели.

Не думаю, что эти литературные десанты, а всего их было три или четыре, точнее сказать затрудняюсь, привели к вспыхнувшей вдруг среди тоболяков любви к национальной литературе, а тем более к рождению очередного местного таланта. Скорее всего эти встречи прошли на том же уровне, как, скажем, приезд актерской труппы из какого-нибудь столичного театра или выступления музыкального ансамбля, которые вскоре забывались и стирались в памяти начисто.

А закончились «Ершовские дни» так же внезапно, как и начались. Видимо, партийное руководство решило, что сибиряки в меру вкусили стихов и прозы, насладившись творчеством советских пиитов или что другое, но общенародной традицией эти дни для Сибири не стали. Руководству виднее…

Я же во время проведения этих самых встреч литераторов с народом носился с фотоаппаратом и рьяно выискивал интересные сюжеты. Но, увы, отобрать из всего отснятого материала кого-то конкретного, а тем более где-то их опубликовать, оказалось делом нелегким, и практически все фото тех лет благополучно утеряны.

Зато осталась в памяти одна-единственная встреча с человеком, имя которого в те годы было известно далеко не всем и каждому. Просто он не писал на потребу дня, считал себя монархистом и носил на пальце перстень с портретом Николая II, а посему к советским классикам никак не мог быть причислен. То был Владимир Солоухин, который случайно вечером забрел в наш двор в поисках старинных икон и других антикварных вещей. К тому же его интересовало время пребывания в Тобольске царской семьи. Но я ничем его порадовать не мог. Другое дело моя бабушка, которая, будучи гимназисткой, видела и Григория Распутина, и всю семью Романовых, но она, узнав, о чем ее просят рассказать, говорить на эту тему наотрез отказалась и ушла в дом. Но через несколько лет мне на глаза попала его замечательная книга «Письма из Русского музея», а следом «Черные доски». Прочел их не отрываясь, и отношение мое к старинным вещам да и многому другому в корне изменились.

…Прошло около десятка лет. Засияла звезда другого Распутина — Валентина Григорьевича. Центральные газеты запестрели его фотографическими портретами, где он был неизменно задумчив, серьезен и, казалось, знал что-то неизведанное, сокрытое от взгляда простого человека. Мое поколение, воспитанное на том, что следует верить каждой газетной строчке, видело в нем спасителя Байкала, непримиримого борца с неправдой, человека «из народа», образ которого всегда витал на Руси. Я с жадностью прочитывал его газетные публикации, но… или не дорос еще до тех высоких понятий и образов, встречающихся в тексте, или действительно язык его был чересчур вычурный и витиеватый, но скажу одно, душу мою те высказывания и мысли писательские не затронули. Правда, запомнилась фраза, что «мы, государство наше, от одного берега отплыли, а к другому пристать никак не можем». Почему? Поди догадайся…

Как раз в те годы вспыхнуло движение энтузиастов по восстановлению памятников архитектуры, и в Тобольске родилось подобное общество, носившее не совсем понятное название «Добрая воля». Мы с женой стали его участниками чуть не с первых дней, хотя и были во многом не согласны с руководством этой самой «Воли». Зато перезнакомились с кучей хороших людей, с которыми дружили долгие годы.

И вот тогда мне пришла в голову идея написать Валентину Распутину письмо с рассказом об этом движении. Что, недолго раздумывая, и сделал. Он ответил. Обещал приехать. И в один прекрасный день у меня дома раздался звонок. Оказывается, он уже в Тобольске и готов к встрече. Познакомились. Оказалось, что он здесь не один, а сопровождают его два молодых человека, о цели появления которых я мог только догадываться. Но они сопровождали его буквально, везде, даже когда он два раза приходил к нам в гости. Меня это необычайно смущало и не давало задать все мучащие в ту пору вопросы. Да и сам писатель был немногословен, неулыбчив, будто и впрямь его снедала печаль за весь русский народ.

Попросил договориться о встрече с вновь избранным (или назначенным) главой местной администрации. Позвонил. Встречу назначили на завтра. Тут мы пришли вдвоем с ним. И первый вопрос, который он задал мэру: