Солдатская награда - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 54

Миссис Пауэрс, видя ее лицо, торопливо подошла к ней, обвила рукой узенькие плечи. Но Сесили уклонилась от нее:

– Уходите, пожалуйста. Пожалуйста, уходите!

– Скажите мне, что случилось?

– Нет, нет, не могу. Пожалуйста…

Они замолчали, прислушались. Раздались шаги, остановились у двери. Стук – и голос отца Сесили окликнул ее.

– Да?

– Доктор Мэгон пришел. Ты можешь сойти вниз?

Женщины посмотрели друг на друга.

– Пойдем! – сказала миссис Пауэрс.

Глаза Сесили совсем потемнели.

– Нет, нет, нет! – зашептала она, дрожа.

– Сесили! – позвал отец.

– Скажите: «Сейчас», – шепнула миссис Пауэрс.

– Сейчас, папочка. Иду!

– Хорошо!

Шаги удалились, и миссис Пауэрс потянула Сесили к двери. Девушка сопротивлялась.

– Не могу идти в таком виде! – истерически бормотала она.

– Нет, можете. Ничего. Пойдем.

Миссис Сондерс, прямая, напыщенная, с воинственным видом сидела в кресле, и они из-за двери услышали, как она сказала:

– Разрешите спросить, какое отношение имеет эта… эта женщина?

Ее муж жевал сигару. Свет, падая на лицо ректора, лежал на нем, словно серая, выветренная маска. Сесили бросилась к нему.

– Дядя Джо! – крикнула она.

– Сесили! – резко сказала мать. – Как ты смеешь являться в таком виде?

Ректор встал, огромный, черный, обнял девушку.

– Дядя Джо! – повторила она, прижимаясь к нему.

– Ну, Роберт… – начала было миссис Сондерс, но ректор перебил ее.

– Сесили! – сказал он, подымая ее голову. Но она отвернулась и спрятала лицо у него на груди.

– Роберт! – сказала миссис Сондерс.

Ректор ровным, серым голосом сказал:

– Сесили, мы все обсудили… сообща… и мы думаем… твои родители…

Она встрепенулась, вся на виду, в этом бессмысленном халатике.

– Папочка! – крикнула она, в испуге глядя на отца.

Он опустил глаза, медленно крутя в руках сигару. Ректор продолжал:

– Мы думаем, что ты только… что тебе… Говорят, что Дональд скоро умрет, Сесили, – докончил он.

Гибкая, как тростинка, она откинулась назад в его руках, вглядываясь в его лицо испуганно, пристально

– Ах, дядя Джо! Неужели и вы меня предали? – в отчаянии крикнула она.

9

Всю неделю Джордж Фарр ходил совершенно пьяный. Его приятель, приказчик из кафе, думал, что тот сойдет с ума. Джордж стал местной достопримечательностью, знаменитостью: даже городские пьяницы уважали его, звали по имени и клялись ему в неизменной верности.

В промежутках между взрывами пьяного буйства, пьяной тоски или веселья его охватывало страшное отчаяние, и он метался в блаженной муке, словно зверь в клетке, в медленной смертельной пытке: неуемная, тупая боль. Но, как правило, он ухитрялся всегда быть пьяным. Узкое ее тело, нагое, нежно расступается… «Выпьем, что ли… Я вас убью, не смейте к ней приставать!.. Девочка моя, единственная… Тонкое тело… Давай выпьем… О господи, господи, господи… нежно расступается… для другого… Ну, выпьем. Какого черта! Плевать мне. О господи, господи, господи…»

И хотя «порядочные» люди с ним на улице не разговаривали, но он как бы находился под защитой случайных знакомых и друзей, белых и черных, как это водится в маленьких городках, особенно среди «низшего» сословия.

Он сидел, глядя остекленелыми глазами на покрытый клеенкой стол, среди запахов жареного, в шуме и гаме.

«Кле-э-вер цве-э-те-о-от… а-ах, кле-э-ве-эр цве-э-те-от», – пел кто-то страшным, гнусавым голосом, и мелодия равномерно прерывалась тикающим, монотонным звуком, похожим на часовой завод бомбы, примерно так: «Кле-э(тик)-ве-эр(тик)… цве-э-(тик)-те-о-от(тик)».

Рядом с ним сидели два его новых дружка, ссорились, плевались, пожимали руки и плакали под бесконечный треск сломанной граммофонной пластинки.

«Кле-э-вер цве-э-те-о-от», – повторял приторно-сладкий, страстный голос.

Когда пластинка кончилась, они пробрались в грязный закоулок за еще более грязной кухней – там Джордж Фарр поил их своим виски. Вернувшись, они снова поставили ту же пластинку и долго жали друг другу руки под пьяные слезы, откровенно текущие по их немытым щекам. «Кле-э-ве-эр цве-э-те-о-от…»

Нет, право, настоящий порок – штука скучная, пристойная: ничто на свете не требует столько физических и моральных сил, как хождение по так называемой «дурной дорожке». Быть «добродетельным» куда проще и легче.

«Кле-э-ве-эр цве-э-те-о-от…»

…Через некоторое время он сообразил, что его кто-то дергает. С трудом сосредоточив взгляд, он увидел хозяина в фартуке, которым он, наверно, месяца три подряд вытирал посуду.

– Кк-кого чч-черр-та нн-над-до? – воинственно пролепетал он пьяным голосом, и тот наконец втолковал ему, что его требуют к телефону в соседней лавчонке. Он встал, пытаясь собраться с силами.

«Кле-э-ве-эр цве-э-э…»

Через много веков он наконец добрался до телефонной трубки, стараясь держаться на ногах, равнодушно глядя, как светлый шар над прилавком медленно описывает концентрические круги.

– Джордж? – В неузнаваемом голосе, назвавшем его по имени, звучал такой страх, что он сразу, как от удара, стал трезветь. – Джордж?

– Я Джордж… Алло, алло…

– Джордж, это Сесили, Сесили…

Опьянение схлынуло, как отлив на море. Он почувствовал, как сердце остановилось и вдруг заколотилось, оглушая, ослепляя его потоком собственной крови.

– Джордж… ты меня слышишь?

(«Ах, Джордж, зачем ты напился!») («Ох, Сесили, Сееили!»)

– Да! Да! – сжимая трубку, как будто это могло ее удержать. – Да, Сесили! Сесили! Сесили? Это я, Джордж…

– Приходи ко мне сейчас же. Немедленно!

– Да! Да! Сейчас?

– Приходи, Джордж, милый. Скорее, скорее!

– Да! – закричал он опять. – Алло! – Но трубка молчала. Он подождал – молчание. Сердце колотилось, колотилось жарко, быстро: он чувствовал горячую горечь крови во рту, в горле. («Сесили, ох, Сесили…») Он пробежал в глубь лавки. Под удивленным взглядом пожилого приказчика, выполнявшего заказ, Джордж Фарр разорвал рубашку на груди и в лихорадочной спешке подставил голову под холодный кран. («Сесили, ох, Сесили!»)

10

Он казался таким бесконечно старым, таким усталым, когда сидел во главе стола, перед нетронутой едой, – словно все его мышцы обмякли, потеряли упругость. Гиллиген, как всегда, ел непринужденно, с аппетитом. Дональд с Эмми сидели рядом, чтобы Эмми легче было ему помогать. Эмми нравилось нянчиться с ним теперь, когда он уже не мог быть для нее возлюбленным, и она горячо и страстно протестовала, когда миссис Пауэрс хотела ее сменить. Тот, прежний ее Дональд, давно умер; этот был только жалким его подобием, но Эмми старалась дать ему все что можно, как всегда бывает с женщинами. Она даже привыкла есть сама, только когда все уже остывало.

Миссис Пауэрс наблюдала их со своего места. Голова Эмми в растрепанных, неопределенного цвета, кудрях с беспредельной нежностью склонилась над его изуродованным лицом; в ее огрубевших от работы пальцах, казалось, было свое зрение: так быстро, так ласково они угадывали каждое его движение, вели его руку с едой, приготовленной специально для него. Миссис Пауэрс размышляла: «Какого Дональда Эмми любила больше, не забыла ли она того, прежнего, совсем, не остался ли тот для нее только символам старого горя?..» И вдруг удивительная по своей логичности мысль пришла к ней: «Вот она, та женщина, на которой нужно жениться Дональду».

«Ну, конечно, это она. И отчего раньше никто об этом не подумал?..

Впрочем, – сказала она себе, – об этом вообще никто как следует не думал, все шло само собой, и никому напрягать свои умственные способности не приходилось. Но почему мы так твердо решили, что он должен жениться именно на Сесили? А вот, поди же, все сочли это непреложной истиной и, закрыв глаза, разинув рот, понеслись вперед, как свора гончих.

Но пойдет ли Эмми за него? Не испугается ли она этой возможности настолько, что будет стесняться ухаживать за ним так же заботливо и умело, как сейчас; как бы при этом в ее представлении не слились два разных Дональда – инвалид и возлюбленный; для него это было бы гибельным. Интересно, что скажет Джо?»