Главред: назад в СССР 4 (СИ) - Савинов Сергей Анатольевич - Страница 39

— Чем зачитывается сегодня молодежь, — горячо выступал еще один видный партиец[1], — от каких произведений в восторге обыватель? «Пожар», «Плаха», «Печальный детектив» и тому подобное, то же самое в театрах. Здесь, как и в периодической печати, остро и правдиво вскрываются наши болячки. Как бы душу при этом не опустошить… Метод отрицания в отражении действительности стал почти чуть ли не единственным, а надо же утверждать идеалы. Не пора ли нам в этом деле основательно подразобраться?

Я тут же вспомнил те произведения, о которых говорил выступающий. Книги Распутина, Айтматова и Астафьева. В годы перестройки они вызвали настоящее волнение в обществе, а я изучал их в школе и потом уже более глубоко на филфаке. Но дело-то было не только в книжках… Партиец, к которому обращались Иван Кузьмич, как раз говорил о том, за что боролся я сам, чего пытался достичь. Не одного лишь отрицания, как это было в моей прошлой жизни, а вдумчивой критики, направленной на созидание. Может, мы с этим партийцем и понимали идеалы по-разному, но он, пытаясь приструнить мою профессию, на самом деле работал на меня и мою идею.

И, вообще, на тему гласности и свободы слова на Пленуме разгорелась самая настоящая пламенная дискуссия. Помню, в моей реальности было так же, но с одной важной поправкой — не было тогда меня и дискуссионного клуба как реального прототипа возможных изменений.

— Вон, в Андропове… — еще один из делегатов упомянул нашу малую родину, ошибся в названии, но его тут же поправили. — Да-да, точно, в Андроповске[2]. Это же Калининская область? Ага… Вот там очень хорошо прошел эксперимент по внедрению гласности. Местная коммунистическая ячейка создала клуб, в котором допускались альтернативные точки зрения.

— Уже говорили тут про Андроповск! — перебил его кто-то. — Вспоминали же недавно. И к чему это все привело?

Выступления партийцев показывали обрывочно, коротко, но мысли их доносились четко. Более того, легендарный ведущий Игорь Кириллов, который еще объявлял советским гражданам о запуске первого искусственного спутника,[3] так же точно и лаконично озвучивал общие тезисы. И упомянул, что впервые за многие десятилетия на подобном мероприятии разгорелись столь же ожесточенные дебаты. Мне было приятно, что любимый диктор всех советских людей даже упомянул мой родной город. А потом включили генерального секретаря.

— Я считаю, что опыт журналистов и руководящих лиц города Андроповска можно назвать отличным примером того, как гласность заставляет преодолевать застойные процессы и ускорять развитие советского общества, — говорил Михаил Сергеевич. — Инциденты, связанные с работой дискуссионного клуба, лишь подчеркивают необходимость дальнейшего следования тем же курсом. Курсом расширенной гласности, смелой критики слабых мест и, разумеется, пересмотра роли журналистики в СССР — от госпропаганды к свободной прессе мирового уровня.

Мой победный вопль заглушил аплодисменты в телевизоре и вызвал недовольное постукивание по батарее — соседи не оценили проявление моей радости. Ну и ладно. У меня тезисов столько, что можно готовить не только план завтрашней планерки, но и один из материалов.

Планерку в газете пришлось перенести — с утра меня, Зою и Клару Викентьевну, которых, к моему удивлению, как раз сегодня выписали из больницы, вызвал Краюхин, и день начался в райкоме. Фактически в бетонной многоэтажке проходила наша местная версия вчерашнего Пленума. И не в кабинете первого секретаря, а в зале собраний, который я знал только по памяти реципиента. Что ж, вот еще одна деталь моей новой жизни.

— Честно, признайтесь, сами ушли? — я решил все-таки не оставлять без внимания чересчур оперативное появление своих коллег.

— Что вы, Евгений Семенович, — Громыхина невозмутимо блеснула стеклами очков, а Зоя просто молча налилась краской. — У нас обеих улучшение, и доктор Полуян согласился, что нет смысла занимать койки.

Я покачал головой, но спорить не стал. В конце концов, именно за это я ценю людей. За то, что они работают, а не просто числятся в штатном расписании. И я, честно говоря, был искренне рад обеим. Хотя бы здесь, на партсобрании, меня поддержат, а потом и в редакции легче будет.

Народу в зале было много, и это неудивительно. Если раньше мы собирались городской командой, то сегодня участвовал весь Андроповский район. Местные партийцы всех мастей, председатели колхозов и совхозов, руководители предприятий. Я сел рядом с полковником Смолиным и военкомом Морозовым, которого я не видел еще с того памятного дня, когда на нас напал бешеный волк. Вот, кстати, полная невезуха у нас с этой охотой — постоянно что-то мешает собраться. Краюхин же меня опять приглашал, но вот опять не получилось.

Дамы сели от меня по правую руку, Зоя взволнованно оглядывалась — для нее подобные собрания пока были в диковинку. В сердце неприятно кольнуло, когда я вспомнил, как Аглая «сосватала» мне Шабанову вместо себя. Ну вот как у женщин все это получается? Вроде бы понимаешь, что ерунда, эмоции, но все равно обидно.

— Как здоровье, Фрол Валентинович? — я участливо поинтересовался у военкома Морозова.

— Ох, не спрашивайте, Евгений Семенович, — тяжко вздохнул тот. — В этом году на покой, дослуживаю. И вот оно, видите как, перед пенсией-то получается…

— Вы о перестройке? — уточнил я.

— О ней самой, — закивал военком. — Ничего не понятно, что теперь будет… Краюхин вон нервный с самого утра.

— Доброе утро, дорогие товарищи! — Анатолий Петрович как раз вышел к трибуне с закрепленными на ней тремя маленькими микрофончиками.

Лысина первого секретаря блестела от пота, он действительно волновался. За столом, разместившимся рядом на сцене, сидели второй секретарь Козлов, председатель исполкома Кислицын и еще несколько бонз из райкома, которых я знал поскольку-постольку. У всех были каменные лица.

— Вчера мы с товарищами, — Краюхин указал рукой на президиум, — ездили в областной центр на внеочередное заседание обкома. Сами понимаете, на какую тему…

— Перестройка! Гласность! — раздались тут и там возгласы.

— Именно, — подтвердил Краюхин. — Как вы знаете, генеральный секретарь нашей партии Михаил Сергеевич Горбачев объявил новую государственную идеологию. Это действительно перестройка, — тут Анатолий Петрович замешкался, придвинул к себе бумажку с написанным текстом. — Перестройка — решительное преодоление застойных процессов, слом механизма торможения, создание надежного и эффективного механизма ускорения социально-экономического развития советского общества[4]. Кхм-кхм… Конечная цель перестройки — обновление всех сторон жизни страны, придание социализму самых современных форм общественной организации, раскрытие творческого потенциала социалистического строя.

— Так что же это получается? — спросил с места один из колхозных председателей. — Все, за что мы боролись, насмарку?

Его коллеги тут же подняли шум. Не люблю кликушество, но здесь я людей способен понять. Горбачев, а за ним и Краюхин говорили на бюрократическом языке. С народом же нужно проще: землю — крестьянам, фабрики — рабочим. Потому-то большевики и победили в гражданской войне, потому что говорили с людьми на одном языке и предлагали понятные вещи. Точно не «придание строю современной формы общественной организации».

— Ну, почему же насмарку, товарищ Кравченко? — отозвался тем временем Анатолий Петрович. — Генсек говорил про обновление. Так сказать, про социализм с человеческим лицом…

— А у нас оно что, звериное? — председатель Кравченко на этот раз вскочил со своего места.

— Товарищи, тихо! — в голосе Краюхина послышались знакомые жесткие нотки, мгновенно превращавшие его из редковолосого увальня в строгого лидера.

Возмущенно роптавшие председатели колхозов и им сочувствующие моментально замолкли, едва услышав не предвещающий ничего хорошего тон первого секретаря.

— За десятилетия в нашей стране накопились ошибки и противоречия, — продолжил Краюхин, дождавшись тишины. — Очень многое, к сожалению, делалось формально, при этом критика не позволялась. Или же позволялась, но в строго ограниченных рамках. Наш товарищ редактор районной газеты не даст соврать.