Человек с той стороны - Орлев Ури - Страница 22

Он опять немного подумал и сказал:

— Я не уверен. Но точно знать нельзя. Я вообще не думаю, что Бог может заниматься каждой мелочью. По крайней мере не тот, в которого верю я. И тем не менее кто знает…

Потом они заговорили о дяде Владиславе, к которому мы собирались его назавтра перевести, и бабушка сказала что-то о «домах, которые вернули нам немцы», после того как депортировали евреев из части гетто.

Пан Юзек сказал:

— Это неправильно — говорить «вернули». Большая часть этих домов всегда принадлежала евреям, пани Реймонт.

— Да, — сказала бабушка, — но откуда евреи взяли деньги, чтобы купить эти дома?

Она имела в виду то, что всегда говорят антисемиты, — что евреи «пьют нашу кровь».

Пан Юзек сказал:

— Если бы король Казимир Великий не впустил евреев в Польшу, она никогда бы так не расцвела в экономике и промышленности, как это произошло при них, пани Реймонт.

Бабушка возразила:

— Он впустил их только потому, что для христиан заниматься торговлей ниже их достоинства.

Странно, что при этом она не вспомнила о самой себе. Ведь она как раз занималась торговлей. Но пан Юзек сказал только:

— Он впустил их заниматься торговлей, потому что поляки не умели тогда ни читать, ни писать, пани Реймонт. Но с тех пор все изменилось. Мариан рассказывал мне, что вы сами очень преуспеваете в этом деле.

— Но что ни говори, евреи всегда были готовы все продать и работать задешево и этим отнимали у нас заработок, — не сдавалась бабушка.

— Если бы не евреи, которые подняли здесь экономику, пани Реймонт, то у вас вообще не было бы заработка, как его и поныне нет во многих отсталых странах. Вы ведь наверняка об этом знаете.

И тут бабушка сказала, что она хочет спать. А я подумал, что хорошо, что мы завтра забираем его отсюда. Но может, он потому и позволил себе говорить таким образом и к тому же добавлять каждый раз это «пани Реймонт», что собирался назавтра уйти? Тогда это не очень осторожно с его стороны — что мы будем делать, если ему придется снова вернуться сюда на какой-нибудь переходный период, а бабушка не согласится принять его из-за этого спора?

Пан Юзек спал на дедушкиной половине комнаты, на матраце у ног дедушкиной кровати. Я, когда ночевал у них, спал с бабушкой в их большой двуспальной кровати. Я лежал там в ту ночь и думал о том, что сказал пан Юзек по поводу молитвы, и я помню, что жалел его. И если мой отец думал так же, как он, я жалел и отца. Ведь если Бог не может услышать твою молитву, как же ты тогда одинок…

Я был уверен, что никогда не откажусь от молитвы и от веры и никогда не перестану ходить в костел. Пусть пролетарии соединяются себе сколько им угодно — я всегда останусь поляком и всегда буду уважать наш польский флаг. И никакой другой. И уж точно не красный. Флаг у меня всегда связывался с дядей Ромеком, потому что он держал этот флаг над собой в том самоубийственном бою нашей конницы с немецкими танками. Когда я рассказал эту историю пану Юзеку, он сказал, что, по его мнению, не стоит приносить жизнь в жертву чувству чести.

За завтраком, вопреки моим опасениям, бабушка и пан Юзек были как пара голубков. Он очень польстил бабушке, сказав, что хоть она женщина необразованная, но то, что у нее в голове, стоит всех университетов — много жизненной мудрости, много интуиции и понимания людей и много здравого смысла. А потом добавил:

— И кроме того, вы красивая женщина.

Бабушка слушала с гордостью.

Я вспомнил, что она говорила о нем вчера, и подумал, что они обменялись комплиментами. Сам я никогда не думал о бабушке как о красивой женщине. Красивой в моих глазах была мама, бабушка же для меня была старуха, бабка. Но когда я подсчитываю сегодня, то с удивлением понимаю, что бабушке было тогда лет сорок пять. Ну, не больше пятидесяти. У нее, правда, не было свидетельства о рождении, но в те времена первый ребенок обычно рождался, когда женщине еще не было двадцати. Бабушка только одевалась как деревенская старуха.

Что это — женщина сорока пяти — пятидесяти лет? Многие женщины в таком возрасте кажутся мне сейчас красивыми. Включая мою жену. Правда, пан Юзек был намного моложе, чем я сегодня, — может быть, лет двадцати пяти. Но возможно, бабушка действительно казалась ему красивой, хотя тогда я думал, что он просто хочет доставить ей удовольствие и не более того.

И еще я думал, что после знакомства с паном Юзеком бабушка изменит свое мнение о евреях. Нет, она не изменила. Но после того как мы забрали его оттуда, она не стала чистить комнату лизолом.

Глава 9. Ссора

Утром в воскресенье пришла мама, и мы вышли втроем с паном Юзеком. На берегу Вислы было много гуляющих. И хотя прятаться под зонтиком уже не было необходимости, мама, как и в прошлый раз, взяла пана Юзека под руку для маскировки, а я взял маму под руку с другой стороны. Мы выглядели совсем как женщина с младшим братом и сыном, которые вышли на прогулку в весенний день. И все бы прошло как нельзя лучше, если бы мы не встретили Антона.

Весна была повсюду. Я сорвал зеленый листок и спрятал в карман. Правда, мы в старших классах уже не играли в «вашу зелень», но я всегда был готов сыграть с ребятами помладше. Не знаю, то ли пан Юзек увидел, как я срываю зеленый листок, то ли просто вспомнил весенние дни собственного детства, но он вдруг спросил маму:

— Ваша зелень?!

И она, ясное дело, проиграла. У нее в руках не было ничего зеленого, кроме сумочки с одной стороны и рукава его плаща с другой. Это ее развеселило. Она начала в шутку спорить с ним, что в счет идет также предмет, покрашенный в зеленый цвет, потому что хотела объявить «зеленью» эту свою сумочку, но пан Юзек сказал, что засчитывается только что-то живое, из растений, а не мертвый предмет. Я не стал вмешиваться, хотя у нас засчитывалось все зеленое, даже крашеная вещь.

Мама сдалась.

— А раз так, — сказал пан Юзек, — то вы сейчас дадите мне в залог одну вашу туфлю и получите ее обратно только после того, как мы немного посидим на скамейке.

Мама, конечно, согласилась и сняла туфлю.

Когда мы были детьми, от проигравшего требовали сделать какие-нибудь странные или даже стыдные вещи — например, спеть или подпрыгнуть посреди урока, а то и поцеловать незнакомую девочку. А Вацек и Янек посылали меня, когда я проигрывал, украсть конфету в лавке около школы. Там было очень трудно украсть, потому что хозяева следили за детьми в оба глаза и не пускали в лавку больше трех школьников сразу.

Мы сидели на скамейке и смотрели на Вислу и на плоты на ней, и пан Юзек говорил о конце войны. А потом он заговорил о конце всех войн.

— Однажды прибудут на Землю враги с другой звезды, — сказал он, — например, с Марса, и тогда вдруг все люди почувствуют себя детьми одной планеты и Земля превратится в их общую родину.

— После Первой мировой войны мы были так уверены, что это последняя война, — сказала мама. — Кто бы мог подумать…

Он называл маму «пани Анеля», а не «пани Скорупа».

— Только существа с Марса могут нас объединить? Вы говорите серьезно?

— Нет, — сказал пан Юзек, — это кончится еще до того. Должно кончиться. И тогда на уроках истории будут рассказывать о нашем времени как о чем-то странном, чего просто невозможно понять. Одно только бессмысленное кровопролитие и страдания…

— Помоги нам Бог, — вздохнула мама.

И вдруг он стал читать на память стихи — стихи о весне и мире. И я увидел, что у мамы в глазах стоят слезы. Я подумал, что она, наверно, вспоминает моего отца. Потому что Антон стихов наизусть не знал.

Сегодня я думаю, что значительная часть ненависти Антона к коммунистам и евреям и вообще ко всему, что связано с книгами, шла от ревности к моему отцу. Правда, отец давно уже умер, но Антон, как видно, чувствовал, что в мамином сердце он все еще жив. А он очень ее любил. И я, который так упрямо не хотел, чтобы он меня усыновил, только подливал масла в огонь.