Бувар и Пекюше - Флобер Гюстав - Страница 35

Когда-то госпожа Борден неосторожно сказала, что хотела бы вспахать лужайку. Дядя Гуи ревностно взялся за работу и упрямо продолжал копать, несмотря на протесты хозяйки. Так он понимал право на труд: Горжю своими речами совсем заморочил ему голову. Только крики и угрозы Бувара заставили его уйти.

Госпожа Борден в возмещение убытков оставила навоз себе, а за работу не заплатила ни гроша. Это была деловая женщина; жена врача и даже супруга нотариуса, дамы из высшего круга, очень её уважали.

Благотворительные мастерские через неделю закрылись. Никаких беспорядков не произошло. Горжю куда-то исчез.

Однако национальная гвардия всё ещё была в боевой готовности: воскресные парады, смотры, иногда маршировка и каждую ночь дозоры. Патрули не давали покоя жителям посёлка.

Дозорные ради забавы дергали за колокольчики, врывались в спальни, где супружеские пары храпели на одной кровати, отпускали сальные шуточки, после чего мужу приходилось вставать и угощать их вином. Затем возвращались в казарму сыграть в домино, пили сидр, ели сыр, а караульный, скучая за дверью, заглядывал к ним каждую минуту. Из-за слабохарактерности Бельжамба дисциплина в национальной гвардии совсем расшаталась.

Когда произошли июньские события, все как один решили «лететь на помощь Парижу». Но Фуро не мог покинуть мэрию, Мареско — свою контору, доктор — пациентов, Жирбаль — пожарных; граф де Фаверж уехал в Шербур, а Бельжамб слёг в постель.

— Меня не выбрали, — ворчал капитан, — тем хуже для них!

А Бувар имел благоразумие отговорить Пекюше.

Обходы по окрестностям велись теперь на более широком пространстве.

Случалось, что тень от стога сена или ветка необычной формы вызывали панику. Однажды весь отряд национальных гвардейцев обратился в бегство: при свете луны им померещилось, что на яблоне сидит человек и целится в них из ружья.

В другой раз, тёмной ночью, сделав привал в буковой роще, патруль услышал впереди чьи-то шаги.

— Стой! Кто идёт?

Никакого ответа.

Незнакомцу дали пройти, следуя за ним на расстоянии, — ведь у него мог быть пистолет или дубинка; но, оказавшись в деревне, близ караульни, все двенадцать гвардейцев разом набросились на него с криком:

— Ваши документы!

Незнакомца избили, осыпали бранью. Из казармы выбежали дозорные. Его поволокли туда, и наконец при свете горевшей на печке свечи все узнали Горжю

Ветхое люстриновое пальто порвалось на плечах. Из дырявых сапог торчали пальцы. Лицо было покрыто царапинами и кровоподтёками. Он ужасно исхудал и дико озирался, как затравленный волк.

Прибежал Фуро и начал допрашивать арестованного: как он очутился в буковой роще, зачем вернулся в Шавиньоль и где пропадал полтора месяца?

Это никого не касается. Он человек свободный.

Плакван обыскал его, надеясь найти патроны. На всякий случай его всё же решили посадить за решетку.

Бувар запротестовал.

— Уж вам-то нечего вмешиваться! — крикнул мэр. — Ваши взгляды всем известны.

— И всё же…

— Берегитесь, предупреждаю вас, будьте осторожны!

Бувар не настаивал.

Горжю обернулся к Пекюше:

— А вы, хозяин, почему молчите?

Пекюше опустил голову, будто сомневаясь в его невиновности.

Бедняга горько усмехнулся.

— Эх вы! А я-то вас защищал!

На рассвете двое жандармов отвели арестованного в Фалез.

Его не предали военному суду, но исправительная полиция приговорила его к трём месяцам тюрьмы за поджигательские речи, призывавшие к свержению правительства.

Он написал из Фалеза своим бывшим хозяевам, прося как можно скорее прислать свидетельство о доброй нравственности и примерном поведении; так как их подписи должен был удостоверить мэр или его помощник, они предпочли попросить об этой услуге нотариуса Мареско.

Их провели в столовую; стены были увешаны старинными фаянсовыми блюдами, в узком простенке красовались часы Буля. На столике красного дерева, без скатерти, стояли два прибора на салфетках, две чашки, чайник. Г?жа Мареско проплыла по комнате в синем кашемировом пеньюаре. Это была парижанка, скучавшая в деревне. Затем появился нотариус с газетой в одной руке и адвокатской шапочкой в другой; он тотчас же с любезной улыбкой приложил печать, заметив, однако, что их протеже — человек опасный.

— Что вы! — сказал Бувар. — Из-за нескольких неосторожных слов…

— Нет, уж позвольте, дорогой мой! Иные слова ведут к преступлению.

— Однако же как отличить речи преступные от речей безобидных? — возразил Пекюше. — Что нынче запрещено, тому завтра будут рукоплескать.

Он не одобрял жестокости, с какою было подавлено восстание.

Мареско, разумеется, стал ссылаться на защиту общественного порядка, на благо государства, на высший закон.

— Извините, — сказал Пекюше, — право одного человека так же священно, как право общественное, и вы ничего не можете противопоставить этой аксиоме, кроме силы.

Мареско вместо ответа презрительно поднял брови. Лишь бы ему не мешали составлять нотариальные акты, жить в своём уютном, комфортабельном доме, среди фаянсовых тарелок, а там хоть трава не расти: если на свете и бывают несправедливости, это его не касается. Он извинился перед гостями: его ждут неотложные дела.

Громкие фразы о благе государства возмутили обоих друзей. Консерваторы заговорили теперь, как Робеспьер.

Им ещё многому пришлось удивляться: популярность Кавеньяка падала. Национальная гвардия вызывала подозрения. Ледрю-Роллен погубил свою репутацию даже во мнении доктора Вокорбея. Прения о конституции никого не интересовали, и 10 декабря все жители Шавиньоля подали голос за Бонапарта.

Шесть миллионов голосов восстановили Пекюше против народа, и они с Буваром занялись вопросом о всеобщем избирательном праве.

Выбор толпы не может быть разумным. Честолюбивый хитрец всегда сумеет направить голосование, повести за собой толпу, как послушное стадо, — ведь избиратели даже не обязаны уметь читать и писать; вот почему, по словам Пекюше, было столько подтасовок при выборах президента.

— Никаких подтасовок, — возразил Бувар, — просто народ очень глуп. Вспомни, сколько болванов покупает разные снадобья, помаду Дюпюитрена, эликсир красоты и всякую дрянь. Из этих тупиц и состоит большинство избирателей, а мы подчиняемся их воле. Почему разведение кроликов не приносит трёх тысяч франков дохода? Потому что, когда кролики слишком расплодятся, они дохнут. Так и в толпе сами собой плодятся и развиваются зародыши глупости, а это ведёт к гибельным последствиям.

— Твой скептицизм пугает меня! — воскликнул Пекюше.

Позже, весной, они повстречали графа де Фавержа, и тот сообщил им о Римской экспедиции. Мы не собираемся завоевывать Италию, но нам нужны гарантии. Иначе мы утратим политическое влияние. Такое вторжение вполне законно.

Бувар вытаращил глаза.

— Но ведь о Польше вы говорили как раз обратное.

— Это не одно и то же! Тут дело касается папы.

Де Фаверж, говоря: «Мы желаем, мы сделаем, мы твёрдо надеемся», — выступал от лица своей партии.

И меньшинство и большинство стали одинаково отвратительны Бувару и Пекюше. Аристократия, в сущности, была не лучше простонародья.

Право вторжения казалось им сомнительным. Они принялись изучать принципы международного права по трудам Кальво, Мартенса, Вателя, и Бувар пришёл к следующему выводу:

— Политическое вмешательство применяется, чтобы вернуть престол государю, чтобы освободить народ или предотвратить угрозу нападения. В любом случае это — покушение на чужие права, злоупотребление властью, лицемерное насилие.

— Однако, — сказал Пекюше, — народы, как и люди, связаны взаимной ответственностью.

— Возможно.

Бувар задумался.

Вскоре началась Римская экспедиция.

Внутри страны, из ненависти к разрушительным идеям, парижская буржуазия разгромила две типографии. Образовалась влиятельная партия порядка.

В их округе главарями были граф, Фуро, Мареско, священник. Каждый день часа в четыре они прохаживались взад и вперёд по площади и рассуждали о последних событиях. Главной их заботой было распространять брошюры. Заглавия не лишены были выразительности: Так угодно богу, Нелепый раздел, Очистимся от грязи, Куда мы идём? Особенно замечательны были диалоги высоконравственного содержания, написанные народным языком, пересыпанные ругательствами и грубыми ошибками, чтобы было понятнее крестьянам.